Проехав по грунтовой дороге, я вырулил на трассу и ускорился. Дождь заливал лобовое стекло, и дворники махали туда-сюда без остановки. На маленьких улочках недалеко от белого забора противочумной станции я видел фигуры Буйных, передвигающихся дерганной куриной походкой.

Когда я проезжал недостроенный мост, двигаясь в обратном направлении, позади грохнул взрыв такой силы, что вздрогнула вся машина, ее будто подкинуло на вздыбившемся асфальте. У меня заложило уши, Влада зажмурилась, а Котейка спряталась под ее ногами.

В мокром боковом зеркале я увидел, как над домами и деревьями поднялся дымный гриб и в разные стороны полетели черные ошметки. С неба кульками сыпались контуженные вороны.

Затем снова рвануло… И снова.

Всего было пять мощных взрыва.

Пятый донесся издалека — мы уже выезжали на объездную трассу, которую я прошляпил при въезде в город.

А потом все затихло.

“А ты что стоишь, Палач? Куда пойдешь ныне — с нами или своей дорогой? Задачу свою теперешнюю ты выполнил”.

Женщина лет тридцати, некрасивая, в мешковатой одежде, с собранными в пучок на затылке волосами, чуть улыбается мне, но глаза смотрят с недобрым прищуром, как у хищника при виде жертвы.

Позади нее беззвучно горит костер, трепещет огненными языками, кровавый свет будто обнимает сзади эту зловещую женщину, и вокруг нее пылает жуткий ореол.

“Я не знаю… — бормочу я. — Мне на юг надо”.

Матерь качает головой, взгляд смягчается.

“Ну что ж, иди, раз надо. Глядишь, встретимся еще…”

“Где встретимся? Когда?”

“Когда время придет”.

Меня не устраивает такой ответ. Накатывает упрямство, и оно пересиливает страх.

“Почему вы называете меня Палачом? Какие еще у меня будут задачи? Кто эти задачи поставил?”

Матерь отворачивается и как бы отодвигается в туманную даль, хотя не делает ни единого шага. Сейчас исчезнет, понимаю я, но Матерь неожиданно отвечает:

“Палач — потому как суждено тебе казнить живых существ. Задач будет немало, но самая главная ждет в конце пути. И не завидую я тебе, Палач, когда наступит этот день. Будет он полон слез и крови. А тех, кто возложил на тебя эту ношу, еще встретишь”.

Осмелев от такой откровенности — хотя, по сути, яснее не стало, — я задаю еще один вопрос:

“Это вы — одна их тех, кто всё это придумал? И с Тремя Волнами, и со мной?”

Из плотного тумана, в котором гаснет костер и растворяется фигура Матери, доносится серебристый смех.

“Нет, конечно…”

…Я проснулся и, не разлепив еще толком глаза, схватился за лежащий рядом автомат.

Было прохладно, за тонкими стенками палатки щебетали птицы. Утренний свет просачивался в наше с Владой и Котейкой временное жилище, и можно было разглядеть спальные мешки на карематах. Ночью я вылез из мешка и сейчас лежал поверх него. Из-за чего немного подмерз. Влада лежала в мешке спиной ко мне, свернувшись клубком, а кошка сидела у нее в ногах и смотрела на меня.

Вроде тихо, никто не нападает.

Я отложил винтовку и склонился над Владой. Вздрогнул — у нее были открыты глаза. Она не спала, а смотрела в одну точку перед собой. Дышала тяжело, лицо бледное до синевы…

После прихода на противочумную станцию Орды с ее пробирающими до печенок песнопениями Влада заболела, потеряла аппетит и почти полностью отключилась от окружающего мира. Даже кошку не гладила и вообще не обращала на нее внимания. Я понятия не имел, что у нее за болезнь такая. И помочь, естественно, ничем не мог.

— Влада, — позвал я без особой надежды на успех.

У нее дрогнули ресницы — и всё.

— Вставай, я тебе помогу умыться…

После секундной заминки она села в мешке, потом медленно и неуверенно, словно ее плохо держали ноги, поднялась и вышла из палатки вслед за мной. Я смотрел на нее с тоской — если в ближайшее время она не поправится, то мне придется путешествовать дальше наедине с Котейкой…

Поливая ей руки из баклажки, я думал о том, насколько привязался к этой немой Зрячей за дни нашего странствия. Ярко представилось, что я рою для нее могилу в лесочке на обочине, а закоченевшее тело лежит в спальном мешке рядом прямо на черном сыром дерне, и меня передернуло от омерзительного липкого страха.

Мы расположились на стоянку в небольшой и негустой чаще в нескольких десятках метров от дороги — чтобы нас не спалили другие Бродяги, появись они в этих краях. Деревья уже начали зеленеть, и палатку камуфляжного цвета с трассы разглядеть трудно. А внедорожник я поставил в низине, рядом с ручьем. Был риск, что тачка завязнет в грязи, которой везде было по самую шею после сильных дождей, но по мне лучше потом возиться с лебедкой, чем быть зарезанным или расстрелянным во сне.

После утреннего туалета — причем мне понадобилось указывать Владе совершать каждое действие, как роботу, — я разжег костер и вскипятил воду. Пользовался огнивом, взятом из охотничьего магазина. Наловчился орудовать им так, что костер запылал через пару мгновений. Спички имеют обыкновение не вовремя отсыревать, а зажигалки часто выходят из строя. И спички, и зажигалки у меня тоже были, но я решил попрактиковаться с безотказной классикой. В котелке, уже изрядно закопченном, заварил кашу “Геркулес”, вынул из багажника печенье и сушеные кусочки мяса. Эх, сейчас бы яичницу! Вспомнились куры Хозяина, которых я самолично отпустил на волю, и вздохнул.

Не везти же кур с собой! Вот была бы потеха — всю машину загадили бы мне! Но и яйца несли бы… М-да.

— Ешь, Влада, — сказал я, подавая ей чашку с едой и ложку.

Она начала есть, но вскоре остановилась. Зависла. Я снова велел:

— Кушай еще, Влада!

Она опять поклевала и замерла, глядя в пространство.

Так прошел завтрак.

Вот у Котейки аппетит остался отменным — слопала свою порцию кошачьего корма и уселась возле моих ног попрошайничать.

Я помыл посуду в ручье и закидал костер комьями земли.

Денек обещал быть солнечным, но ветреным. По небу летели ячеистые облака, деревья шумели все сильнее, прохладный ветер овевал и холодил лицо и мокрые после помывочных работ руки. Пахло пробуждающейся после зимней спячки землей, древесиной, зеленью — словом, пахло весной. И это было хорошо…

Сворачивая палатку и собирая пожитки в багажник, я размышлял над сном. Многие мелочи из этого сна уже забылись, как это обычно бывает, но кое-что из слов Матери запомнилось. Что я — Палач, потому что мне суждено убивать; тоже мне новость! Во сне эта сентенция казалась внушительной и исполненной скрытой мудрости. Что ей, Матери, меня жаль… Что не она замутила апокалипсис.

Ничего внятного.

Обычный сон.

Просто мне вспомнилась эта странная женщина. С чего бы вдруг?

Когда я всё собрал, мы уселись в машину. Я завел мотор и, слегка буксанув, выехал из низины сначала на свободное пространство между деревьев, затем, раскидывая из-под колес ошметки земли, на асфальтовое полотно.

Итак, встречай нас, мир! Что предлагает нам день грядущий?

Ответ на этот риторический, в принципе, вопрос пришел через полчаса, когда я проезжал через рельсы мимо будки железнодорожника, поднятого шлагбаума и выключенного семафора. Внезапно захлестнуло щемящее чувство, которое трудно описать обычными словами, и не успел я сообразить, что к чему, как сразу за будкой, на обочине, увидел серый микроавтобус Форд и красный пикап Тойота Хилукс, чей кузов был под завязку загружен какими-то коробками, свертками и сумками. Возле машин ходили люди. Точнее, дети и подростки.

Я обомлел. Эти машины мне уже встречались… В летнем лагере. Пикап принадлежал Пастырю Степану, ныне покойному, а микроавтобус — Матери, вполне себе, судя по всему, живой и здоровой. Я чувствовал ее присутствие, она была здесь.

Чертов сон!

Мне ужасно не хотелось встречаться с этой теткой. Она внушала ужас, хотя и не сделала ничего дурного.

Она вышла на дорогу — Матерь. Невысокая, широкобедрая, с небольшой грудью, в тонком свитере и заношенных джинсах. Она прикрывала ладонью глаза от лучей поднимающегося солнца, а ветер трепал ее распущенные светлые волосы до плеч. Позади нее мелькали фигуры детишек.