Неудивительно, что концепция согласия быстро эволюционировала именно в это время, превратившись в концепцию добровольного воодушевленного согласия. Постфеминизм пропагандировал сексуальную раскрепощенность, прославлял незамутненное удовольствие, получаемое от осознания себя одновременно объектом желания и активным действующим субъектом. Если женщина не была достаточно прямолинейной и настойчивой, считалось, что с ней явно что-то не так. Иначе почему она не идет вперед, к светлому будущему сексуальной свободы, которая служит мерилом успеха, достоинства и власти? Почему она цепляется за замшелый и фригидный старый феминизм?
В эпоху постфеминизма справедливое требование сексуального раскрепощения женщины — возможности говорить о своих желаниях, любить нестандартный секс, быть откровенно сладострастной, заниматься сексом когда и с кем вздумается — превратилось в императив. Такой, говорили нам, следует быть каждой женщине. И убеждение в том, что во имя сексуального равенства женщина должна быть раскованной и решительной, отразилось на позднейшей концепции добровольного воодушевленного согласия. Ее критики, включая упомянутых мною Кэти Ройф и Лору Кипнис, писали о том, что идея согласия может являться для женщины источником тревоги и страхов. Она действительно унаследовала что-то от постфеминистского презрения к неуверенности в себе. И все же я считаю, что молчанию нет места в сексе. Оно должно остаться в прошлом, это пережиток тех времен, когда женщине не полагалось иметь право голоса. Сегодня же каждый субъект сексуальных отношений должен отчетливо и уверенно артикулировать свои желания.
Материалы кампаний по предотвращению изнасилований и памятки безопасности обычно обращены не к потенциальным преступникам, а к потенциальной жертве, причем так, как будто она заранее обречена. Все мы видели эти листовки с советами о том, как вести себя, чтобы избежать изнасилования: не пей, не возвращайся домой одна поздно ночью и т.п. «Распитие алкогольных напитков увеличивает риск изнасилования! Сколько ты уже выпила?» — вопрошает листовка, выпущенная в 2015 г. полицией Белфаста. Женщинам рекомендуется «не напиваться до потери самоконтроля». «Будь начеку! — говорится дальше. — Если ты не хочешь заниматься сексом, твердо отказывайся». Полицейские определенно проштудировали методичку по концепции согласия — это выдают фразы вроде «выражайся доходчиво и ясно».
Все эти листовки и брошюры создают впечатление, что насилие — это некая постоянно действующая, безличная природная сила, вездесущая и непреодолимая и притом имеющая мало отношения к насильнику как к индивидууму. Каждая женщина — это «следующая». Ей рекомендуется придерживаться стратегии поведения, которую Рэйчел Холл называет «бдительной осторожностью»66. Женщина должна быть «всегда готова» к нависшей угрозе и вести себя соответственно.
Феминистки годами боролись и продолжают бороться с этой риторикой, но тексты такого рода то и дело приобретают вирусную популярность в социальных сетях. Эта риторика чрезвычайно живуча. И, как ни странно, концепция согласия имеет с ней гораздо больше общего, чем нам хотелось бы признавать: предотвращение изнасилования в обеих системах является зоной ответственности женщины, частью ее личной системы контроля рисков.
Разница заключается только в том, что в концепции согласия женщина является образцовым, абсолютно уверенным в себе сексуальным субъектом; она досконально знает свои потребности, умеет о них говорить и отвергает любые проявления слабости. Ее главный способ контролировать риски — открытая коммуникация и выражение своих желаний. Она знает свои границы, это ее доспехи. Уязвимость она заменяет демонстративной неуязвимостью.
Но именно в уязвимости и заключается суть проблемы. Критики концепции согласия, которых я упоминала выше, полагают, что она поощряет виктимность и не оставляет места для женской инициативы и активности. Мне, однако, кажется, что последователи концепции согласия признают женскую уязвимость и тот факт, что изнасилования совершаются преимущественно в отношении женщин, но разрешают эту проблему неоптимальным образом. Женщин призывают стать абсолютно непробиваемыми. Согласие как бы и учитывает уязвимость, и тут же идет на нее войной: если ты ранима, отрасти шкуру потолще, если ты слаба, стань сильной. Облачись в железо, будь несокрушимой. Характерные для этой системы ценностей призывы к познанию собственных желаний не отличаются искренностью, потому что откровенный разговор тут же вызывает у разделяющих ее ужас перед женской уязвимостью.
Конечно, стойкость духа — довольно привлекательный моральный ориентир; осознание внутренней силы приносит гораздо больше удовлетворения, чем признание собственной слабости. Но, как и любая защитная реакция, оно имеет неприятные побочные эффекты. В книге «Знай мое имя» (Know My Name) Шанель Миллер прекрасно описывает, как изнасилование повлияло на ее способность получать физическое удовольствие (она была изнасилована Броком Тернером на студенческой вечеринке в Стэнфорде в 2015 г.). «Изнасилование, — пишет она, — вызывает желание одеревенеть, стать жесткой и неуязвимой. Стать чем-то противоположным своему телу, которому предназначено быть нежным, мягким и податливым»67. Ожесточение часто следует за насилием и часто необходимо, чтобы противостоять ему. Не исключено, что страх и постоянная угроза подвергнуться насилию схожим образом огрубляют и ожесточают наши мысли.
Эта жесткость есть и в рассуждениях Ройф и Кипнис. Критикуя сексуальную культуру университетских кампусов, они вымещают гнев на женщине, которую последователи феминистского культа уверенности в себе не выносят и считают олицетворением позора, — на женщине ранимой. В книге «Утро после»68 (The Morning After) Ройф презрительно пишет о девушках, которые не способны поставить мужчину на место, «не порыдав публике в жилетку и не требуя посторонней помощи и присмотра»69. Мы почти физически ощущаем отвращение автора к чувствительности, к «царству слез, страданий и травм». Ориентир Ройф — идеализированная сильная женщина, которая знает, чего хочет, и может кричать об этом на каждом перекрестке; женщина, которая легко игнорирует неравенство, вербализуя собственные желания и добиваясь их выполнения.
Парадоксально при этом, что оба дискурса — и надсадно позитивный язык согласия, и его запальчивая критика — вышли из одного и того же источника — из постфеминизма и культа уверенности в себе, из шараханий от проявлений слабости и уязвимости, из обязательности демонстрации своей позиции и апломба, из мира, в котором сексуальное насилие побеждается личностным ростом. И насилие, и реакция на него становятся, таким образом, делом частным.
Но эта полированная броня все же скрывает внутренние противоречия. В «Дневниках силы» (The Power Notebooks), опубликованных в 2020 г., Ройф уже по-новому анализирует свои ранние работы. Она не отказывается от прежних взглядов — к примеру, во многом цитирует себя образца 2018 г., критикуя движение #MeToo, — но дополняет картину подробностями, которым не нашлось места в первой книге: рассказом о том, как она сама хотела стать сильной и как отчаянно боролась с собственной уязвимостью, проецируя презрение к слабости на окружающих женщин. «То, что я писала, когда мне было двадцать с небольшим, не было ложью, — замечает она. — Это то, во что мне хотелось верить»70. Кажется, и Кэти Ройф осознала, что сила и ранимость не исключают друг друга.
В 2020 г. Донна Ротунно, адвокат Харви Вайнштейна, заявила в одном из своих интервью, что «женщина должна однозначно выражать свои намерения» и «быть готовой к последствиям своего выбора»71. Дискурс согласия также требует от женщины, чтобы она еще до соития разобралась в своих желаниях и уяснила, «чего хочется ей самой и чего — ее партнеру». Какая польза от этого самопознания? И кому именно оно приносит пользу? Удивительное совпадение интересов у адвоката Вайнштейна и апологетов сексуального согласия должно нас насторожить.
