Но проблема с согласием не в том, что секс не может быть «договорным»: в конце концов, безопасность секс-работников полностью зависит от легитимности договора и, как следствие, их права на признание насилия в случае нарушения этого договора [9]. И даже не в том, что процедура получения добровольного согласия несексуальна и неромантична. Проблема, как выразился Джозеф Фишел, в нашей «зачарованности» согласием, в нашей приобретенной склонности воспринимать секс через призму согласия и игнорировать более важный факт: люди вообще обладают неравными возможностями. «Зачарованные» согласием и погруженные в рассуждения о плохом и хорошем сексе, мы легко оказываемся в мире либеральных фантазий, где, как заметила Эмили Оуэнс, «равенство существует как данность»⁶¹.

Секс, на который дают согласие женщины, по большей части нежеланный. Они соглашаются на него под давлением: чтобы накормить и одеть себя и свою семью, чтобы обеспечить себе безопасность. Женщины соглашаются на секс, потому что чувствуют, что у них нет выбора, потому что они находятся в долгу у мужчин, потому что им угрожают, потому что мужчина может причинить женщине боль или иные неприятности: уволить, выселить из дома, сообщить о ней в иммиграционную службу или в полицию (такое случается с секс-работниками там, где проституция криминализирована; этим, например, занимался оклахомский полицейский Дэниэл Холцкло: он изнасиловал множество афроамериканок, имеющих криминальное прошлое или оказывающих секс-услуги). В законе подчеркнуто, что согласие должно быть дано без принуждения, но по факту женщины часто соглашаются на секс просто потому, что боятся последствий отказа. Поэтому разграничивать добровольное согласие и воодушевленное согласие необходимо — только так мы сможем адекватно оценить, что произошло.

В отношениях с силовым дисбалансом наличия согласия недостаточно, чтобы отличить «хороший» секс от «плохого», хотя оно в некоторой степени служит признаком ненасильственности секса. Процесс получения согласия тоже может быть эротичным — нам без конца повторяют это с той же настойчивостью, с которой критики вопят об «обломе кайфа». Только, мол, подходить к нему нужно как к чему-то приятному и возбуждающему: к примеру, на сайте xojane.com советуют «включить обсуждение согласия в прелюдию, сделать его элементом флирта, слегка поддразнивать друг друга, по ходу дела выясняя, на что готов или не готов ваш партнер»⁶².

Но осуществить все это можно, только если оба партнера придерживаются сходных убеждений и согласны с тем, что женщина имеет право сомневаться и менять свои желания. Важно, чтобы женщина в принципе не чувствовала себя обязанной, — а это совсем не то же самое, что «отсутствие принуждения» в юридическом смысле. Мужчина-партнер должен спокойно воспринимать отказ и уметь обсуждать границы дозволенного, не рассчитывая ни на свою физическую силу, ни на социальные инструменты давления, ни на тот факт, что женщины редко заявляют об изнасилованиях в полицию (а если и заявляют, то им часто приходится выслушивать отповеди в духе «сама виновата»). Допускает ли он возможность отказа, когда спрашивает разрешения? Готов ли он спокойно этот отказ принять? Как он отреагирует: разозлится, пропустит отказ мимо ушей, будет уговаривать, клянчить, принуждать, мстить? Никакое согласие не работает, если мужчина не признает, что у его партнерши есть право отказаться от секса или каких-то форм секса, если отказ оскорбляет его и вызывает у него ярость. Женщина после секса вполне может чувствовать себя обманутой, в то время как мужчина безмятежно прикрывается полученным согласием. В конце концов, он же спросил, и она была не против.

Все сказанное выше не означает, что нам следует совершенно отказаться от концепции согласия. Однако нужно понимать, что она не покрывает многие нюансы и что есть границы ее применению. Согласие — то есть буквально простое согласие на половой акт — надо обязательно отличать от сексуального желания или удовольствия, потому что мы не должны примиряться с существованием «плохого» секса. Женщинам приходится иметь дело с огромным количеством травматичных сексуальных переживаний. Это масштабная политико-социальная проблема, которую простое принятие концепции согласия решить не способно.

В 1996 г. песня Wannabe группы Spice Girls заняла первое место в музыкальных хит-парадах более тридцати стран. В клипе на эту песню пять участниц группы — Спорти, Скэри, Бэби, Джинджер и Пош — весело резвятся и безобразничают в величественном старинном краснокирпичном отеле у лондонского вокзала Сент-Панкрас. Они хулигански целуют попадающихся под руку мужчин и пробираются через элегантную великосветскую тусовку, танцуя и распевая гимн женской дружбе. Самоуверенные провокационные позы, которые принимают девушки, странно контрастируют с простенькой песенкой, напоминающей ритмичные детские потешки.

Группа Spice Girls была создана с оглядкой на большой успех популярных бой-бендов того времени (Take That, East 17, The Backstreet Boys). Фишкой коллектива стало сочетание образа милой соседской девчонки с демонстративной декларацией girl power. Смысл girl power при этом трактовался чрезвычайно широко: Джери Халлиуэлл в одном своем интервью назвала «первой spice girl и основоположницей нашего мировоззрения» Маргарет Тэтчер⁶³.

Группа представляла собой идеальную иллюстрацию постфеминизма образца 1990-х, находящегося в самом тесном родстве с современным культом уверенности в себе. Последователи постфеминизма считали, что классический феминизм уже в целом решил все поставленные задачи эмансипации женщин (в основном экономические) и теперь следует сфокусироваться на вопросах сексуальности⁶⁴. Манией постфеминистов стал новый модус присутствия женщины в мире — «выход женщин вперед» в качестве экономической и социальной силы, как выразилась социолог Анджела Макробби. СМИ бесконечно публиковали истории о закончивших школу с отличием девушках и успешных бизнесвумен. Рекордное число женщин в это время стали членами парламента и директорами больших компаний.

В это десятилетие в Великобритании триумфально прогремел «новый лейборизм», а имидж страны, транслируемый внутрь и вовне, был модернизирован. Монархия стала представляться классным, авангардным, держащим руку на пульсе времени государством (хотя и с некоторой натяжкой). Это была эра, когда обновленная и внятная левоцентристская политика, брит-поп и прогрессивная реклама смешивались в освежающий коктейль со вкусом перемен: Ноэл Галлахер [10] ходил на вечеринки к премьер-министру, Джери Джинджер Халлиуэлл наряжалась в крошечное мини-платье из британского флага, а на билбордах Ева Герцигова многозначительно смотрела вниз, на свою грудь в лифчике Wonderbra. Эта известная рекламная картинка была создана тем же агентством, которое прогремело кампанией FCUK для бренда French Connection и рекламой партии тори на выборах 1997 г. Она была, как пишет Макробби, квинтэссенцией постфеминизма, провокацией для косных консерваторов. Девушка, изображенная на билборде, словно напрашивалась на объективацию себя и даже получала от нее удовольствие, смеясь над возмущенными критиками вместе со всеми, кто понимал соль шутки.

Однако, продолжает Макробби, пресловутый «выход женщин вперед» был возможен «при условии, что они оставят феминизм позади»⁶⁵. И разумеется, внимание массовой культуры привлекали не всякие женщины, а только белые и западные. Неслучайно в составе Spice Girls была только одна цветная участница, причем ее сценическое имя — Скэри [11] — подозрительно отдавало расизмом. И неслучайно в порыве безудержного и, по замыслу сценаристов, подкупающе озорного веселья героини клипа срывают с головы подвернувшегося бездомного кепку. В то время демонстрация экономического и социального успеха женщины использовалась, чтобы обозначить границу между «гендерно прогрессивным» западным миром и всеми остальными — традиционалистскими, репрессивными — обществами (которые чаще всего были представлены изображением мусульманской женщины в парандже).