Когда дневная жара сменилась прохладным вечером, и луна выглядывает из-за высокой горы Кофлан-Коо, расположенные неподалеку к востоку, мы направляемся в большой фруктовый сад на окраине города, и, сидя на крыше здания, предаемся сочному пурпурному винограду размером с грецкие орехи и грушам, которые сами тают во рту. Мирза Абдул Карим Хан играет на губной гармошке, а принц Ассабдулла поет персидскую песню о любви. Рощи тополей шепчут в ответ на легкий ветерок и играют в прятки с золотым ликом луны, а горы приобретают мрачный, нечеткий вид. Это сцена невероятной красоты, характерна для персидской лунной ночи.
После этого мы посещаем дом Мирзы Абдул Кирим Хана, чтобы покурить кальян и выпить чаю. Его любимая жена, которую он научил реагировать на чисто европейское имя «Рози», пополняет и зажигает кальян, давая ему несколько предварительных пыхтений, чтобы раскурить его, прежде чем передать его мужу, а затем разносит нам бокалы подслащенного чая из самовара. Из уважения к ее зятю Ференги и ко мне, Рози надела прозрачное покрывало поверх вышеупомянутого внутреннего костюма персидской женщины.
«Она прекрасная танцовщица», - восхищенно говорит ее муж.
«Мне хотелось бы, чтобы вы увидели, как она танцует этим вечером, но это никак нельзя. Сама Рози не против, но это наверняка просочиться наружу, а Миана - довольно фанатичное место, и тогда моя жизнь здесь не будет стоить много», - и хан небрежно щелкнул пальцами.
Ужин накрывают в телеграфной станции. Принц Ассабдулла приглашен и приходит со своим слугой с несколькими огурцами и бутылкой арака. Принц, будучи подлинным мусульманином, по религиозным соображениям не может потворствовать своим удовольствиям. Следовательно, он потребляет огненный арак, предпочитая его легкому и безвредному местному вину. Такова извращенность человеческой натуры.
Два принца и Хан едут скачут галопом рядом с велосипедом, когда я выезжаю на восток из Мианы. Они сопровождают меня до предгорий, ведущих к перевалу Кофлан Ку, и, желая мне приятного путешествия, снова поворачивают головы своих лошадей домой. Добравшись до самого перевала, я обнаружил, что это чрезвычайно крутой подъем, но довольно легкое восхождение по сравнению с множеством горных перевалов в Малой Азии, потому что поверхность достаточно гладкая, а к вершине ведет древняя каменная дорога.
Новый и восхитительный опыт ждет меня на вершине перевала. Вид на запад - это откровение горных пейзажей, совершенно невероятный и новый в моем опыте, который сейчас вряд ли можно назвать неизменными. Я, кажется, полностью возвышаюсь над поверхностью земли и смотрю вниз сквозь прозрачные, неземные глубины на сцену вечно меняющейся красоты. Пушистые тучки лениво плывут над долиной далеко под моей позицией, создавая на ландшафте панорамную сцену с постоянно меняющимися тенями. Сквозь эфирные глубины, так чудесно прозрачные, серовато-серые предгорья, извилистые ручьи, окаймленные зеленью, и Миана с ее мечетями с голубыми куполами и изумрудными садами представляют собой фантастический облик, как будто они сами плывут в нижних слоях пространство, и постоянно изменяются.
На явно недоступной скале на севере возвышается древний оплот грабителей, господствующий над перевалом. Это естественная крепость, требующая от человека лишь нескольких последних штрихов, чтобы сделать ее неприступной в те дни, когда было возможно сохранять цитадель грабителей. Из-за того, что его стены и зубцы в основном возведены природой, персидское крестьянство называет крепость Perii-Kasr, считая, что она была построена феями. Спускаясь по восточному склону, я спугнул серую ящерицу, почти такую же большую, как кролик, греющуюся в солнечных лучах. Она бодро скрывается в скалах, будучи побеспокоенной.
Пересекая Сефид Руд на полуразрушенном кирпичном мосту, я пересекаю следующий ряд невысоких холмов, в породе которых я замечаю обилие слюды на поверхности. Затем спускаюсь на широкую, гладкую равнину, простирающуюся на восток без каких-либо высоких возвышений насколько хватает зрения. На этой равнине без крова меня настигает яростный ураган. Он внезапно наступает с запада, скрывая еще недавно видимые горы Кофлан Ку за чернильной завесой, наполняя воздух облаками пыли, и в течение нескольких минут делает необходимым прижаться к земле, чтобы не быть унесенным ветром.
Сначала начинается дождь, а потом град, небесная артиллерия эхом отражается в горах Кофлан-Ку и катится над равниной, словно стряхивая градины, как плоды с ветвей облаков, и вскоре я окутан грохочущим, безжалостным ливнем града, достаточно сильным, чтобы чувствовать каждый удар.
Разбить мою палатку было бы невозможно из-за ветра и внезапности его появления. Через тридцать минут или даже меньше все кончено. Солнце снова светит, становится тепло, рассеиваются облака и земля превращается в испаритель, который окутывает все паром. Через час после того, как прошел дождь, дорога снова становится сухой, и по равнине по ней, в основном, отлично катится.
Около четырех часов я добираюсь до довольно крупной деревни Серчам. Здесь, как и в Хаджи Аги, я сразу становлюсь яблоком раздора между конкурирующими khan-jee, желающими заполучить меня в качестве гостя, при условии, что я останусь на ночь.
Однако их беспокойство бессмысленно, поскольку на восточном горизонте можно наблюдать скопления знакомых черных точек, которые пробуждают приятные воспоминания о ночи, проведенной в курдском лагере между Оваджик и Хой. Я остаюсь в Серчаме достаточно долго, чтобы съесть арбуз, покататься против моей воли, по неровной земле, чтобы успокоить толпу, а затем вырваться в лагерь курдов, который, очевидно, расположен недалеко от моего правильного курса. Похоже, что в горах шел сильный дождь, а к востоку от Серчама не шел дождь, потому что в течение следующего часа я вынужден раздеться и перейти вброд несколько ручьев, стекающих по ущельям, которые до шторма были в пыли глубиной в дюйм, приближающиеся склоны еще пыльные. Это небольшое происшествие заставляет меня благодарить судьбу за то, что я смог опередить сезон дождей, который начнется немного позже.
Направляясь в куридский лагерь, прилегающий к тропе, я направляюсь к одной из палаток. Прежде чем дойти до него, меня встречает пастух, который протягивает мне горсть сушеных персиков из кошелька, подвешенного к его талии.
Вечерний воздух прохладен с подозрением на мороз, и обитатели палатки сидят на корточках у дымящегося тезека. Они неряшливые и довольно непритязательного вида, но, будучи инстинктивно гостеприимными, они подвигаются, чтобы радушно принять меня у костра. сначала мне кажется, что я ошибаюсь, думая о них, как о курдах, потому что в них нет ничего опрятного и аккуратного моих ранних знакомств с ними. Напротив, они почти так же отвратительны, как и их оседлые родственники из Деле-Баба, но небольшой опрос снимает все сомнения в том, что они являются курдами. Они просто плохо обустроенное племя, без какой-либо идеи экономии и лишенное хорошего управления.
Они, очевидно, были в Тебризе или где-то в последнее время и вложили большую часть доходов от сезонных стрижек в трехлетние сушеные персики, которые настолько тверды, чтобы гремят, как галька. Множество этих пищевых продуктов разбросано по всей палатке и служит сиденьями, подушками и предметами общего назначения для молодежи, чтобы валяться, прыгать и разбрасывать их. Кажется, что все в лагере жуют эти персики и абсолютно бессмысленно их разбрасывают, потому что их много. В каждом мешке есть дыры для пальцев, из которых все достают и рассыпают персики в бессмысленном пренебрежении будущим.
Похоже, что почти все страдают от воспаления глаз, которое усугубляется приседанием над густо дымящим тезеком. И один несчастный на вид старик стонет и корчится от боли в животе.
Лениво слоняясь по палатке в течение всего дня и жуя эти высушенные персики, этот старикан почти привел себя в несчастное состояние мула Йосемитской долины, который ворвался в палатку и съел половину бушеля сушеных персиков. Когда охотники вернулись в лагерь и задались вопросом, что за мародер посетил их палатку и украл персики, они услышали громкий взрыв позади палатки. Быстро выскочив, они обнаруживают остатки несчастного мула, разбросанные во все стороны.
