И такие вещи, оказывается, тебя формируют. Ты становишься человеком какого-то типа – позитивным или негативным, или просто тревожным. Я, видимо, стала тревожной в пассивной стадии.

Но как же было, чёрт, сложно.

И спать как хотелось.

Жить – сложно. Жизнь не сладкая. Такие мысли.

Пэй Мэй в «Убить Билла» бьёт Беатрикс палкой, когда у неё не получается пробить доску с короткого расстояния. Так что мама мне помогала, как Пэй Мэй. Хаха.

Так странно. Мама теперь может быть хоть кем.

Посмотришь интервью с Людмилой Улицкой и думаешь, а ведь вполне возможно такое, что мама стала бы похожей на женщину с таким же низким голосом, с навсегда короткой стрижкой, или на актрису с фигурой девочки, ну ту, как её зовут, не помню, американскую актрису.

А может быть, мама со своими братьями и сёстрами сделала бы что-то для рода, какой-то семейный ритуал, который стал бы общим праздником. И мы бы с мамой стали общаться реже или, наоборот, чаще.

Я все время думаю о том, какими были бы наши отношения. Я ведь дочь, которая «профакалась». По крайней мере я так себя чувствую.

Стоп англицизмам.

У меня комплекс провинившегося ребёнка. Да.

Как-то живу.

Сейчас почему-то подумалось, что истории, которые рассказываю о маме людям – это фильм. Неснятый фильм.

Сейчас почему-то подумалось ещё, что в кино только Квентин Тарантино и прав.

Хотя.

Узнаешь как-то вдруг из статьи, чем занимается Мартин Скорсезе, и начнёшь думать, что только Мартин Скорсезе и прав. А чем он занимается? Он сохраняет редкие фильмы, создаёт фонд, ищет старые ленты. Я с большим интересом этим занималась бы тоже. Только не знаю, с чего начать.

I’ll tell you what. Старт англицизмам.

Я помню вот что. Я стою возле входа на стафф. Я работаю официантом в «Планете суши: Звездочка». И мне нужно вымыть руки. Я иду в то место, которое официанты называют stuff. Там можно поесть, отдохнуть, потрещать. Когда я подхожу к дверям, я нечаянно подслушиваю разговор моей сестры по телефону – она сидит там. Моя сестра работала в ресторане, она меня туда и устроила, я была второкурсницей. Я в детстве часто подслушивала её разговоры. С одноклассницей, например, они говорили о поцелуях.

Наверное, я хотела жить в каком-то фильме, или играть в какую-то игру.

Это грех, что я подслушивала?

Наверное, да.

Ну, в тот раз в ресторане я не специально. Стоя у двери, я услышала, как моя сестра расстроенно говорит в трубку (одновременно она что-то убирает у себя с подола): «Не хочет работать». Я понимаю, что это она обо мне, и она абсолютно права. Сейчас, если бы я могла вернуться в то время, я бы сказала себе: «Радуйся, что мама хочет знать, как твои дела. Радуйся».

Мама звонила ей, чтобы спросить, как я.

Я тогда была как Лестер Бёрнем из «Красоты по-американски». Со мной говорили как-то по дуге, через кого-то.

Неправильно, что я стыдилась того, что работаю в ресторане. Я как трус отключала телефон, прекращала что-либо понимать вообще, через какое-то время включала телефон, видела, что кто-то мне звонил и я не перезванивала, а ходила на полусогнутых. А надо было перезванивать, надо было просто с кем-нибудь говорить. Потому что звук вообще очень важен.

Странно опять же. Я легко уношусь в эти воспоминания. И с трудом, просто волоча ноги, иду туда, где всё связано с мамой.

Быть плохой дочерью, кто вообще этого хочет.

Мне запомнились рассказы одного моего приятеля о его маме, то, как он говорит об их отношениях. «Просто я люблю её очень», он говорит. Мне это запомнилось – и накрыло. И захотелось, чтобы у меня была такая же семья, где все за одного. Мне этого очень хотелось.

Например, вечером кто-то приходит в гости. Слышен смех, музыка, телевизор включён. И всем нормально, все друг друга слышат.

Всё ведь получается таким, как задумываешь в самом начале, целиком и полностью. Только детали ускользают. Ты их не чувствуешь. А надо бы чувствовать.

Я бы очень хотела думать, что моя мама прожила счастливую жизнь. И что у неё было всё, что она хотела. Вообще всё, что хотела.

Не очень хорошо помню тот её список, но мне кажется, там было – машина, квартира в городе. А что дальше, – наверное, магазин. Мама хотела, чтобы был магазин. Хотела построить новый дом.

Опять это чувство.

Я думаю о маме так, как будто нужно о ней думать, как будто восьмое марта. «Надо поздравить женщину, девушку, девочку».

В общем, вспоминаю маму так, как будто это нужно ей. И к тому, что я вспоминаю, я прибавляю мысли о том, как мне не хватало её любви, нежности и внимания. Работа для психоанализа.

Мои вопросы и чувства эти, я же их записываю, вполне закономерны. В том смысле, что надо просто пережить. А как переживу, тогда и станет легче. Только вот когда станет.

Сегодня 3 августа, мамин день рождения. Её нет десять лет.

В 65 лет, мам, ты молода, мне так почему-то кажется. Выглядишь «цивильно», это твое слово)). Ты, что называется, сделала себя по-новому. Я не думаю, что ты сильно изменилась бы внешне.

Я думаю, что вы с папой стали бы внимательнее друг к другу. Вы же с папой встретились и родили нас всех, пятерых. Я думаю ещё почему-то, что ты написала бы какую-нибудь книгу.

А дальше, что может быть?

Мы с мамой сидим на кухне за высоким столом, за которым мы обычно обедаем. Мы пишем сочинение для меня в школу. Стыдно. Мама пишет, а я ничего не понимаю, просто сижу. Не могу составить ни одного предложения сама. Мама сидит со мной над этим сочинением до часа ночи. Это очень, очень поздно, я никогда ещё так поздно не ложилась. Глаза слипаются, веки становятся трёхэтажными. Я просто хочу, чтобы она меня отпустила. А ей хочется, чтобы я умела писать сама.

Одна женщина в панамке стояла в саду и держала в руках лейку. И после долгой паузы что-то сказала.

Это я стою в панамке. Мне шестьдесят лет. И я наконец сделала татуировку на плече. Ящерку. Плечо от солнца натянутое, панамка белая, лейка жёлтая. Перемена есть. Но я чувствую себя собой как никогда раньше. И помню всё, что я делала, и помню всё, что со мной приключалось. Почему ящерка? Да потому что.

Солнце приятно печёт.

Надо мной живёт странная семья. В квартире узкий коридор. Поэтому, когда семья собирается, все толкутся возле порога. Старший сын придумал брать свою обувь, выходить с газеткой на лестничную площадку, стелить её и обуваться там. Потом газету в трубочку и в карман. Все трое стоят и ждут мать, пока она закрывает дверь. Детей у неё трое, сын и две дочери. Двенадцать, десять и семь лет.

«Я всегда думал, что мы будем богатыми. Я думал, вырасту и стану работать, и тогда мама моя перестанет ходить на работу, станет больше улыбаться. Я стану кормильцем, мамина надежда. Мои сёстры окончат школу с отличием. Вера поступит на врача. Аня станет клоуном, как она мечтает. Я где-то прочитал, что самым младшим в семье уготована роль комиков. Что что бы ни сделал младший ребёнок, он будет пытаться развлекать. Это здорово, когда в семье много детей. Просто побольше бы денег. Но я всё равно всегда верил, что мы будем богатыми.

Я взял лист бумаги и написал: 1) Хорошо учиться; 2) Слушаться маму; 3) Следить за сёстрами; 4) Сливать за собой; 5) Вылечить лоб; 6) Съездить на море всей семьёй.

Когда перечитал этот лист через пятнадцать лет, я подумал, что я был какой-то скучный. Но мне это только казалось. На самом же деле я был готовый.

Как вышло в жизни.

Однажды ко мне пришли вечером одноклассники и сказали, что им надо, чтобы я пересел на заднюю парту, чтобы на моё место пересел Крюков. Я спросил: зачем. Они сказали, это нужно затем, чтобы у Крюкова были шансы на хорошие оценки. Я спросил: как это относится к смене места. И тут я получил в глаз. Я совсем не ожидал удара и упал. Но никто не услышал. Дома были все, но никто не услышал. Мама была на кухне. Сёстры сидели в спальне и чем-то занимались. А лежал в нашем узком коридоре. Я открыл глаза и увидел их. Они стояли всё там же, мои одноклассники, Крюков и Шагабаев. Я встал и сказал: уходите. Мама вышла в коридор и увидела их, она держала в руках мусорный пакет. Они заспешили, но Крюков всё равно успел бросил через плечо: «С понедельника, короче, ты сидишь сзади».