«Женщина из Икряного, ты что творишь?», – думаю. «А ты и впрямь колдунья, женщина из Икряного».

Я ищу во всех карманах. Телефон не находится.

И мы сидим и молчим.

Вдруг приходит мысль. А ведь это измена. Он изменил маме.

В моей семье разве было мало любви? Нет, они всегда смеялись вроде бы, когда я видела их вместе. Они обнимались. И прозвища друг другу давали. Всё было: ссоры, скандалы, но и любовь была. Мне кажется.

Но когда появилась эта реальная женщина, я, видимо, провела черту между прошлым и этим днём. Весь мой такой собранный и уверенный отец, потерявший телефон, лежащий с болью в спине, жаловался, вернее, сожалел, что признался. И темнота комнаты его уменьшила. И меня уменьшила.

И как к надежде я возвращалась к блестящей дороге, у которой он стоял тридцать шесть лет назад и ввязывался по молодости в драку.

Зачем-то мне нужно было узнать об этой женщине и даже попытаться с ней познакомиться.

Сидела и смотрела на отца своего с его новыми хворями, или как назвать эту новоявленную боль в спине, вместе с потерянным телефоном и новым статусом, который не произносится в случае одиноких уменьшенных людей.

Мы с ним прилетели порознь. Сначала я, потом он. Теперь мы оба загорели, получили много впечатлений от красот, от океана, от солнца, от всего. И мы шли однажды молча вечером по берегу. Я прошла немного вперёд. Мы с папой никогда не умели ходить вместе, всегда кто-то впереди, а кто-то плетётся. И мне показалось, что он снимает на смартфон, как я иду. И комментирует: «Моя средняя дочь. Кых-кых-кых».

– Пап, от твоих видео, знаешь.. Тебе надо что-то с одышкой делать. Они хорошие, просто одышка.

Говорю громко, жду его.

Мы две недели на Бали. Мы так далеко от дома. И папа меня всегда снимает: я за столом, я читаю, я сощуренная от солнца, я сижу с ногами на стуле. Папа постепенно становится похож на местных, и он постоянно ходит со своим изобретением – самостедикамом. Снимает, скидывает на диск, снимает, скидывает на диск. У него передвижная студия по видеомонтажу. Всё в тряпочных сумках. А нельзя не снимать, потому что свет тут дай-ба-жэ, грех не снимать. И мы с ним действительно тут живём, не чувствует, что нам нужно уезжать, никто из нас этого не хочет, живём как будто тут и останемся. И папа, как всегда, тяжело дышит на всех этих видео. Я смотрю и слушаю. Он загружает эти видео в свой блог. Его блог это бог. Он выходит в эфир.

Я думаю, ну какой мой папа странный человек. Только после шестидесяти лет он в самом деле начал жить. И открылся такой непоседа в нём, открылся такой мощный талант.

Эти видео в самом деле хороши. Получается, он снимает свою жизнь, жизнь вокруг, свою дочь.

Наши разговоры…

Мы решили все вопросы, не осталось ничего, никаких обид, никаких обид, ничего такого, от чего был бы стыд или зудело где-то, как непонятная боль.

И подумала, что, может быть, останемся тут жить. А что, сковородки у нас есть. Но, когда я предложила, папа засмеялся. И сложил все свои тряпочные сумки и кульки в чемодан. Сказал, едем домой.

Я.

Начала.

Спорить.

Когда-нибудь мы вернёмся домой. И дальше будем жить. Но Бали – правильное изменение.

Правильное.

Всегда есть какой-то путь. Всё готово.

Уронила телефон в воду. Обхватывает голову. Беда. Утром готовила траву (зверобой) для отца. Чтобы дать остыть настою, вынесла на холод. Кипятила воду, чтобы в остывший настой долить. Но папа занёс и спросил: «Что это?». Ответила: «Остывает». Он вернул миску в кухню, опустошенную, трава облепила края и дно. «Ты зачем выпил?» – «Ты же сказала, остывает» – «Надо было долить и по два пальца, не всю её пить, а за тридцать минут до еды!». В сердцах, кривя лицо своё, с красными от жара щеками причитала девушка. Отец был обижен: «Ничего для меня не делай! Ни-че-го!». Захлопнул дверь. Она глядела на эту миску и думала.

Он живёт как собака. Во двор вынесут, значит – мне. Так думает пёс. Знал, что она готовила ему, чтобы он поправился, чтобы улучшить самочувствие его, это питьё из настоя, и, увидев остывающую миску, в которой не был еще настой, а просто заваривалась трава, – выпил.

Жить с предубеждениями. Каждый день жить, друг другу не угождая. У каждого своя посуда. Звуки на кухне разные. Стоят за столом, сгребают каждый своё варево в посуду, она – деревянной лопаткой, он – дырчатой ложкой, которая шумовка. Она стоит и стучит лопаткой, отбивая от стенок кастрюльки пшено, он стоит и звенит своей шумовкой в большой высокой кастрюле.

Телефон в воде. Уже не починишь.

Чтобы загладить вину (жалела, что кричала на своего беднягу-отца), стала мести двор. Перья, песок и снег. Перья от куриц, ощипанных с прошлой недели, песок и снег с неба и земли. И грызёт чувство вины вместе с ними, тремя различиями, раз полоска желтая, раз белая, и метла вся в перьях.

И почему-то хочется плакать.

Разговор с отцом никогда не клеится. Всегда в конце – его планы: «Я завтра пойду за краской», «На баланс мне надо кинуть».

Необычный день, думает девушка. Сидит в туалете, глядит в щель двери, затягивается.

С утра накрасила ногти, тушью воспользовалась, принялась себя перед умывальником фотографировать, а телефон упал прямо в воду. Теперь сохнет на печке. У неё только одно ярче: «Если вынесли что-то во двор, значит – мне». Живёт мой папка как собака, обыкновенный дворовый пёс, молчит, ничего не просит, мучается, ходит жидко. И пустую миску он вернул как-то по-собачьи. Девчонка папу, неизвестно, любит ли. Не зная, живёт. «Не ему же ногти красить!». Ждёт защиты от кого-то. У неё простая голова, длинноволосая и темная. Ростом маленькая, полненькая. В своей жизни уже любила раз. Возможно, раньше была умной, а теперь у неё мечта есть. Какая, не скажет.

После того, как мы с ней посидим до поздней ночи, на следующий день она говорит мне, кладёт ложку на стол и говорит: «Сидела тут вчера с веками трёхэтажными».

Как же мне сложно было писать сочинения. Это она недовольная, это она, как мне думалось, злая. А она просто сердилась на меня из-за того, что я не могла написать сочинение сама.

Как же хотелось спать.

Веки действительно становятся «трёхэтажными», когда хочется спать, по крайней мере у калмыков).

Мама как будто ко мне не была нежной. Я помню, что даже самые милые моменты она как-то срезала. В отношении меня (мне так всё время казалось).

Переосмысливаю её всю. Характер, привычки, всё, что я помню.

Мой первый класс. Нужно сделать домашнее задание – выучить части слова.

Я до того не въезжала, что получила по башке. Я тупая. Слезы капали прямо на страницу, над которой я сидела час. И я увидела ещё, что она расстроена. Мама.

Утром уже в школе я смотрю на эту же страницу и слышу голос учительницы: «Так! Части слова?». И это звучит для меня как заклинание, в прямом смысле слова. Я выпаливаю с места: «Приставка, корень, суффикс, окончание!». Я знаю, что говорю.

Получается, урок выучила «на зубок», но были слёзы и нервы. Плюс по голове дали.