Маме

У Нонны родинка прямо под носом. Кажется, будь она на носу, у девушки не было бы сил отмахиваться от поклонников. Когда родинки переходят на щёку, то поклонников та же куча (научные сведения). А у Нонны под носом. Она пришла с мороженым на почту, чтобы купить конверт. После пошла домой, весь день не подходила к сумке, – привычка откладывать важные дела. Важное дело – это поступить. Выбрала Казань, Медицинскую академию. Собрала документы и отнесла конверт на почту. Там толпа. Все летом только и делают, что швыряются заказными письмами. Потом страдают, баллов не хватает, пробуют куда-то ещё. Нонна пишет под диктовку индекс. Отстояла в очереди целый час, побыла свидетелем неразберихи почтовой системы. Новенькая оператор смотрит, как Нонна записывает в строку, и удивляется. Чему удивляется – родинке.

– Сколько вам платят?

– Я пока тут ещё не работаю, я стажируюсь.

– То есть вы не знаете, сколько вам будут платить?

– Знаю, – оператор протягивает сдачу. – А почему ты выбрала медицинский?

– Не знаю.

– Тут надо дописать «От кого», – возвращает конверт Нонне.

Нонна пишет «Безденежных Нонне». Почерк немного брыкающийся. Возможно, Нонна в этом году поступит и станет врачом. Девушки, которые приносят несколько конвертов и быстро всё заполняют, бесят. На них даже смотреть не хочется. Инга Густомясова поступает сразу в Петербург, Москву и, тоже, в Казань. Одна тоненькая девушка поступает раз в неделю. Эту неделю она, кажется, пропускает. Молодые мальчики поступают, ей-богу, странно, им, кажется, и не нужно никуда поступать. Они просто приходят и хихикают.

Нонна больше не появляется, видимо, поступила. Здравствуй, Казань?

Пять лет в городе без Нонны. Ужасный ветер. Каждый день думаю о ней. Без неё как-то не на месте. Где ты, моя прекрасная. Где ты, моя драгоценная. Почему-то мы с тобой растерялись. Всё самое хорошее в твоем имени. Красивая лошадка и четверо в белых брюках, шутка. Ты моя лапушка. Пытаюсь уснуть, закрываю глаза, а вижу её волосы, которые даже не волосы, а жгут в чёрной резинке. Только не стригись, смотри, и не выйди замуж, я же убью твоего избранника. А если всё-таки выйдешь, то не меняй длину. Поражаюсь, как ты засела у меня в голове. Всего только день-два виделись, и разговор микроскопический.

После всего, Нонниной беспечности – протягиваю ей конверт, а она с мороженым в руке – я трачусь на молоденьких пахарей, которые меняют летом шкуру, записываются на тренинги и мастер-классы по удалению как бы памяти, ну, а как ещё назвать склонность сжигать и рвать трудовые книжки. И этого много, так много, что Нонна остаётся на дальнем острове, который ни на что не похож. Забыла бы тебя, да никто не заставит. Заставила бы себя, да никто не поможет.

Она приехала на похороны мамы. И ветер был ласковый. К столовой шли чёрные люди. Почта скинулась на погребение, как и все. Все же друг друга знают. А у девушки не туда направленные желания, которые, она знает, ничем не прикрыть и не заменить.

В столовой все сначала подходили к фотографии матери Нонны. Потом шли к накрытым столам. Здоровались с сестрой Нонны, её отцом и с ней.

Девушка увидела Нонну.

На ней зелёное платье. Она полновата. У неё, как же это называют, тип весна-лето. Много тёплого коричневого. На почту тоже приносят такие тени. Продавец уговаривал женщин: «Возьмите коричневые. У вас их тут все любят». И тогда девушка засмеялась, потому что это было правдой.

Нонна встала и начала говорить.

Очень высокий ясный голос. На коричневом поясе что-то золотое. Какие-то металлические элементы. На туфлях на каблуке такие же выпуклые круглые штучки.

Она немного скомкано вначале говорила, потом стала увереннее. Всего двадцать два года и примерно двадцать слов благодарности за то, что пришли, и сочувствуем.

Девушка пришла домой и легла. Мысли такие:

А вдруг это мой последний день жизни. Она меня не помнит, наверное. А если я умру завтра, то это всё? Это всё, что ли?

Встала с кровати с прямой спиной.

Как, блин, долго это в себе держать? Как я это скажу? Я хочу признаться.

Бездомные собаки всех достали. За детей страшно. Местные собрались и начали отстрел, а администрация оштрафовала. Отец девушки вообще-то любил собак, но надо было что-то решать. Он пошёл в сарай, взял из кучи черенки, распилил их и принёс на одно такое собрание. Образовалась дружина. Ходили с палками, работали. Отец девушки не видел, конечно, что его дочь прямо сейчас умирает от любви, о нет, к девушке. Он был занят делом.

Утром зашел к ней в комнату:

– Болеешь?

– Нет.

– На работу не идёшь?

– Иду.

Встаёт, лицо опухшее.

Идут вдвоём по широкой улице. Отец с палкой.

– Доча, ты знакома с теми девочками?

– С какими?

– Безденежных. Когда это, в субботу хоронили же?

– Я их не знаю так чтобы близко.

– Вчера их видел, за водой приезжали. Отец у них слёг.

– Ясно.

– Устроила бы себе дОсуг, а то трудишься-трудишься.

Дальше уже молча. Завернули, сократили. Идут по пустырю, и каждая выемка, вдалеке и вблизи, ей кажется очень, очень важной.

– Это слово «акушерка», оно ведь французское?

– Да вроде бы.

– Хочу во Францию.

Всем поклонникам Жана Эсташа

Акушерка стоит и смотрит в окно. За окном идёт стройка, стучит высотка. Почти в каждом окне оранжевый жилет. Во дворе вышла ссора, парни встали в круг и что-то там заразмахивали руками. Разошлись. «Покатили в родовую каталку!». Акушерка развернулась и нечаянно ударилась о батарею бедром. На бедре у неё будет синяк. Но ничего, ничего. Главное, чтобы он недолго доставлял неудобства. Через полчаса акушерка вышла вся в слезах. Родился болотного цвета существёныш. Но жизнерадостный! Жизнеподобный. Выживет. Из-за стресса взяла такси. Дома отвечала спиной всем. Оставьте в покое, нет, не голодная. И снится чудный сон Татьяне. Ей снится, будто бы она одна на снеговой поляне печальной мглой окружена. В глазах как будто песок, и он устанавливает свои законы. А в голове «надо быстро поспать». Один бок стал запретным из-за бедра. А тот бок, где сердце главенствует, – нелюбимый. Остаётся спать на спине. Заложила за спину руку и обнаружила у себя там нарост, поближе к шее, вроде бородавки, огромный такой, как фундук.

Чтобы встревожиться, надо быть в ладах с нервной системой, а у акушерки сегодня сбой.

Подняться бы спокойненько с постели и подойти к зеркалу, а по пути к зеркалу захватить валерьянку и глянуть, что там у нас наросло.

Всё-таки странная жизнь. Бабушка была акушеркой, маман была акушеркой, и все родили по одному ребёночку. Всё-таки зачем надевать рубашку меньшего размера. Застегнула так, что аж платизма «отклеилась», и, наверное, из-за этого натёрла шею. Как всё-таки конфликтуют униформа и лишний вес. Вышла из отшельничьей кельи. Из залы подняли подбородки мама с бабушкой, у мамы на глазах очки для чтения, а бабушка, укутанная как Амундсен. Их жалко. И так больно, что живут в одной квартире и отдаляются друг от друга. Казалось бы, хороший повод сблизиться сейчас же. Покажи им свой фундук, они его вылечат. Нет. Пошла, угрюмая, в аптеку. А в аптеке очередь. Она стоит и носом чует, что скоро начнутся проблемы.