– Ты даже представления не имеешь, что за мир там, за стенами. Ты и в провинции жила в укрытии и полной защищённости, благодаря нам, землянам. А то, что однажды сломал ей руку, так случайно вышло! Она сильно меня пихнула, я её отпустил, а она и свалилась, не удержав равновесия, на свою же руку. Я честен перед тобой, и ты знаешь, как мерзка мне ложь. Твой дедушка ещё подлее, чем я думал о нём. Так нагадить в душе ребёнка! Что за нечисть! А доктор Франк не знал подлинной правды. Он домыслил её, будучи ко мне пристрастен. Он ревновал как юноша. Он любил Гелию…

Икринка оборвала его спутанное оправдание, веря ему и не желая прощать, – Этой-то, я вижу, пальчики на ногах целуешь, – процедила она, – а маме руку сломал за нрав её ангельский, не иначе. За красоту? Которой тебе и вовек не увидеть, потому что нет её больше тут, нет, и не будет! А эта Сю-сю? Она вполне в вашем вкусе извращенца! – и даже крича ему в лицо мерзости, Икринка видела и страдала физически от того, как беспомощны были его, всегда такие самоуверенные и гордые глаза.

– Пусть ты сказал правду. Пусть. Всё равно ты виноват! Ты! – дрожа губами, продолжила она. – Ты можешь любить это убожество после мамы? Все смеются над тобой, над ней! А ты целуешь её мизерные пальчики? И вся она мизерная, пустая и распутная дрянь! Только и может, что изобретать свои разноцветные платьица, от которых все и тают. Потому ты и трепещешь от её всего такого неправильного тела, что ты тоже распутный! И ты был им всегда! Ты даришь ей красивые камни, но никогда не дарил их мне. Она ходит тут вся гордая, зацелованная тобою, а меня ты никогда не целовал, а маму бил, а вовсе не «шлёпал слегка». Может, всего лишь гладил, а она от твоих ласк лечилась у Франка?

– Не мог Франк ничего подобного тебе говорить! В противном случае я живу в каком-то зазеркалье, где каждый всё видит наизнанку и лжёт, как дышит!

– Так он и не говорил. Как он и мог, такой благородный человек! Почему ты и лез к нему со своими подлыми тайнами, знал, что он будет молчать. К другим врачам ни разу и не сунулся. Боялся утратить фальшивую витрину деятеля – праведника Земли. Но я всё знаю. Ты ведь думаешь, что никто и ничего тут не понимает. Не помнит, как ты вёл себя тут раньше. А у мамы всегда, как я её помню, плакали глаза, но слёз не было, ты их выпил! И дедушка рассказывал, какая она была добрая, лечила птиц и кормила зверей в горах. Её любили все, она была всех прекраснее в этой вселенской дыре! Но где была твоя любовь? Ты разве целовал её пальчики? Ты её «слегка шлёпал» и оберегал, да вот не уберёг! Я ненавижу тебя! И всех тут! Ты тут блаженствуешь, а где она? Её нет, и не будет! Из-за тебя, из-за Антона и вашего «Финиста», которого никто сюда не звал! – И она, рыдая вслух, убежала из его холла.

Вся в слезах она блуждала по подземным лабиринтам и уровням, пока её через час не нашёл в грузовом отсеке среди роботов посланный на её поиски Артур. Он повёл её к Франку, она шла, загребая ногами, и он взял её на руки и понёс. Франк, едва она очутилась в его медотсеке, прижал к её плечу прохладную пластину, и Икринка, прижавшись к груди Антона, отключилась, провалившись в пустоту, мягкую и нежную как его руки.

Нэя продолжала топтаться у холла совещаний. Через некоторое время Икринка выскочила оттуда и, пихнув Нэю в сторону, помчалась вглубь лабиринтов. Её лицо было искажено плачем. Со страхом, не понимая, что же произошло, Нэя вошла в холл. Неужели, Рудольф обидел её? Рудольф сидел как каменный. Но увидев её, он скривил губы и сказал тихо, но вполне свирепо, – Ты-то что тут торчишь? Пошла вон отсюда!

Нэя продолжала стоять, не веря ему.

– Иди же, куропатка безмозглая! Я сказал, прочь!

– Кто? Я – прочь? Я не понимаю…

– И не надо. Уходи, и всё.

Обиженная и оглушённая, она побрела прочь, как он и велел. Лохматая, в наполовину расстёгнутом платье, она нащупала свою сумочку, болтающуюся на поясе. Пояс она успела надеть поверх платья, а вот духи и универсальный ключ от всех дверей в подземном городе, как и в наземном «Зеркальном Лабиринте», остались валяться на полу в Центральном Блоке, когда содержимое сумочки-кармана было вытряхнуто им во время их возни.

Он не вернул её и не позвал. В чём она была виновата? Он же сам затеял игру, вспомнив её у реки в далёком дне её юности. Нэя не знала, как ей выбираться отсюда без Рудольфа. Она не умела пользоваться скоростными машинами. Она бесцельно слонялась по лабиринтам в надежде, что кто-то поедет на скоростной машине, чтобы подняться затем на поверхность.

Она нервически и бессмысленно ощупывала пустую сумочку. И вдруг обнаружила, нечто твёрдое таилось на самом её дне. Пальцы прикоснулись к шершавой поверхности. Флакончик Ласкиры! Оказывается, Рудольф положил опустевший флакончик обратно в её сумочку, именно эту самую, серебристо-голубую, решив, что драгоценная безделушка дорога ей. Вытянув его, она отвинтила пробочку и обнаружила, что на самом донышке что-то и осталось. На глоток или чуть меньше. И, пожалуй, этого хватит для того, чтобы обезболить свои стонущие нервы и погрузить себя в полное безразличие к происходящему. Она поднесла флакончик ко рту, опрокинула его, но лишь две ничтожные капли смочили кончик её языка.

«Что же ты творишь со мною?» – спросила она вслух, обращаясь в глубину пустынных, сразу ставших недобрыми, протяженных тоннелей, из которых напирал на неё непонятный стылый страх без внятного образа, обещающий нечто плохое. Вся её наличная интуиция, усиленная всей её прошлой жизнью, шептала о том, что попадание сюда есть знак. Каким образом она сумела так далеко от условного центра подземного города и так глубоко вниз забрести? Она сделала какую-то петлю в пространстве подземелий и оказалась там, где и был тот тайный отсек, словно время сделало петлю и выпихнуло её в эту самую скорбную нулевую точку отсчёта.

На самом деле чисто случайно она вошла в точно также случайно открытый кем-то самый прямой и короткий тоннель, ведущий в нижний уровень. Сюда не было доступа прежде, поскольку не все системы переходов были ей открыты. Поняв, что заблудилась, а тут и за целый день может не быть ни единого человека из целого подземного города, она панически заметалась. И уже окончательно утратила ориентацию в окружающем пространстве и в пространстве собственной души. Спасительного и ожидаемого безразличия к происходящему она так и не ощутила. Видимо, слишком мал был этот последний глоток.

Весь колоссальный массив верхних уровней фантастического города, каменных залегающих поверху него пластов и остальной земли, вдруг стал ощутимо давящим, ужасным в своей несоразмерности с нею, с крошечной мечущейся одухотворённой пылинкой, погребенной без шанса спастись, вынырнуть наружу, к свету и освобождению. Как слепец она брела вдоль гладких стен, иногда касаясь их руками, и было ощущение, что до неё тут нет никому ни малейшего дела, что её забудут тут навсегда, не найдут. Паническая атака внезапно уступила место полному безразличию. Выходит, даже остатки эликсира Матери Воды оказали, пусть и с опозданием, своё воздействие. Нэя сразу остыла, и ей в её легчайшем платьице стало холодно.

Вздрогнув, она услышала, что кто-то шаркает из глубины тоннелей ей навстречу, и она почему-то отчётливо поняла, что он вовсе не один из пришельцев, живущих тут. Возникшее существо обладало весьма высоким ростом, в тёмной одежде и с лицом, взглянув на которое она едва не потеряла сознание.

– Ты… – пролепетала она.

– Я! – глухим полушёпотом прошелестел он и тут же просиял льдистыми глазами. Было ли это от радости или что-то иное, она не поняла. Лицо, словно бы выточенное из бледно-зеленоватого камня выглядело неподвижным и жутким, но ослепляло своим совершенством. Белые прожилки как капилляры отчётливо мерцали на идеально выточенных скулах. Алые накладки сложились в улыбку, а тёмные линии на лбу, напоминающие трещинки в структуре камня, едва замечались, будто морщины разгладились.