– Всё не так, – думала она любимой присказкой дедушки, – всё не то, что я думала. – Живот приводил её в отчаяние. И всё чаще она отпихивала Антона почти с ненавистью. Он был во всём виноват, и эта любовь, – лучше бы её не было! Но он смиренно нёс крест своей любви к ней и никогда не обижал, периодически делая попытки любить и ласкать её, как и прежде. Иногда она позволяла, а иногда и нет, даже видя, что он страдает от невнимания. Нэя внушала ей, что она не имеет права лишать его любви даже сейчас, объясняя, что это нужно и ребёнку тоже. Он питается любовью родителей, уверяла её вечная дурочка. Но Икринке, поскольку её одолевали тягостные раздумья, нравилось, что и Антону тоже плохо.

– Я не хочу ребёнка, – капризничала она, чем приводила его в отчаяние. Даже её красота как бы размылась в ней.

– Это от того, – говорила Нэя, – что ты отдаёшь свою красоту ребёнку. А когда он родится, красота к тебе вернётся и лишь удвоится.

Икринке было удивительно, почему Антон не перестал любить её и желать. И опять Нэя – наставница говорила ей:

– Ты счастливая, и он любит тебя по-настоящему. А если бы любил для себя, то отношение было бы иным.

Несмотря на брюзжание отца, она чувствовала, что это продиктовано его тревогой за неё, что не было ей привычно. Ведь ей казалось, что он никогда не любил её. И она в первое время своей жизни здесь не встречала с его стороны ничего, кроме его вечной отстранённости и некой непонятной печали при взгляде на неё.

Войдя в холл, благодаря своему золотому коду доступа, она, пока дверь бесшумно не вошла в стену, первый миг не сразу поняла, что она увидела. На синей поверхности стола в синем платье сидела Нэя, и ноги её были открыты до самых бёдер. Платье было задрано, а папенька массировал её узкие ступни и смеялся столь непривычно для Икринки, как мальчик, радуясь своей дурочке, как никогда не радовался ей, своей дочери, или её матери, насколько она помнила. Хотя помнила она немногое, но абсолютно всё и в деталях. В смехе было нечто несообразное с ним и нелепое для неё, привычной к совсем другому его облику и поведению.

Нэя была похожа на фею, сидящую на поверхности воды, не могущую утонуть из-за своей лёгкости. Но Нэя-то лёгкой не была. Чего стоила её мясистая грудь, которую она вечно выпячивала и открывала своими декольте. И все туда старались заглянуть. Как неловко было Икринке стоять около Нэи, если рядом находился и Антон, когда Нэя их встречала в лесопарке и лезла общаться, бросалась к ним как к родным. Часто и таскалась за ними по дорожкам, не желая гулять одна. Она неумолчно болтала, смеялась и привлекала всегда внимание других своей пестротой, своим показным весельем, своими камнями, которые выставляла всем на глаза, чтобы все видели, кто она и какая она, нарядная, забалованная щедростью и любовью. Ей уступали дорогу, смотрели вслед, она разгоралась румянцем, возбуждалась нездоровым оживлением. В её браваде было что-то и наигранное, болезненное даже, но Икринка её нисколько не жалела. За что бы?

Первое время она не понимала, почему Нэя не прячет свою грудь, как делали женщины в их провинции, в складках туники, в излишнем объёме одеяния. Но здесь никто не носил туник, а одежда была облегающей у всех, здесь никто не страдал комплексами, даже толстухи или нескладные сами по себе женщины и девушки. Если земляне были безупречны все, своей физической выправкой и ростом, о местных такого сказать было нельзя. Но здешние люди не считали себя такими же, как те, кто жили в провинции, и даже не такими, кто жили в столице. Они вели себя уверенно, и на лицах их была будто печать избранности, что они причастны к миру совершенства. Так что Нэя на их фоне, действительно, имела все права выставляться. Настолько она была всех лучше. Если объективно. А у Икринки как раз и не было объективности отношения к бывшей подруге.

– Ты сидела у реки с книжкой на коленях. На тебе было алое платье. О ком ты мечтала? Ведь ты всегда была мечтательница. Не о том ли, у кого шрам на лице? Сознайся, что он был предметом твоих мечтаний?

Нэя удивлённо заглядывала ему в глаза, стараясь понять, шутит он или нет?

– У него не было шрама тогда. Его за красоту и взяли в театральную школу. Его любили многие девушки, а я была совсем глупой, маленькой, как ты и говорил. Я ничего ещё не понимала. Алое платье я сшила сама. Из дорогого маминого платья перешила. А все смеялись над моим платьем, говорили, зачем ты такое надела? Я сделала открытый вырез, – плечи, руки были видны. На рабочей окраине так никто не одевался. И ткань была воздушная, на чехле. Одна тётка мне кричала: «Мало бабка тебя бьёт! Привлечёшь к себе внимание кого не надо»! А я ей: «Бабушка никогда меня не бьёт»! Правда, бабушка таскала меня за волосы за проступки, и я обычно сильно визжала. Вот соседи и думали, что она меня бьёт.

– За волосы? – спросил он, – Добрый звездочёт Ласкира тебя обижала?

– Я не слушалась. Своевольничала.

Он погладил её по волосам, будто бы только что она терпела бабушкину взбучку. – Мне кажется, что ты была ангельским ребёнком. Как она могла?

– Когда мы резко обеднели, она стала нервной, но всегда жалела, плакала потом.

– А та, в кудряшках, что потом к тебе подсела, Эля? Я её помню ещё с тех времен, когда она воровала пирожные в ресторане, набивая ими сумочку. Я тогда подумал, ведь пирожные дешевле испорченной сумочки.

– Сумочку подарила ей Ифиса. Эля бедствовала, ей не хватало денег на изысканные сладости. Да и потом. У неё была несчастливая жизнь в дальнейшем. Представь, прежде чем она привыкла к тому мутанту, что пришлось ей перетерпеть! Она попала к Чапосу из рук какого-то сектанта. И за своё спасение, за последующее ласковое обращение она и полюбила Чапоса. Она никогда не рассказывает о своём прошлом. Слишком страшно, я думаю. Сейчас её все осуждают, но она добра и не глупа. Только плохо воспитана, конечно. Она пришла недавно вся заплаканная: «Нэя, я полюбила, но зря! Он сказал, что скоро покинет ЦЭССЭИ, но меня взять с собой не может. И если честно, не хочет. Я ему нужна только как болеутоляющее средство от прошлого, а там, на Родине, его вылечат от прошлого». Она спросила у него, где твоя Родина? И он указал на небо. Она восприняла это как глумление над собой. Но ведь он сказал ей правду. Ты тоже никогда не жалеешь меня. Иногда ложь – милость, а правда – жестокость.

– Я не мог забыть твои босые ножки, настолько красивые… Ты пребывала в той самой фазе, когда девочка-подросток вот-вот станет взрослой девушкой. Мне было очевидно, я увидел нереальное чудо. Ты думала, что тебя никто не видит, задирала подол и обмахивалась им от духоты. Я ждал, что будет, когда ты поднимешь платьице повыше? Думал, что там какие-нибудь кружева, но там… – и он задрал её синий подол, – Ты ведь не могла предположить, что кто-то видит тебя, а разрешающее усиление оптики такое, что я мог бы рассмотреть даже волоски на твоей коже. Увидев подобное девственное сияние, я даже забыл, где я и чем занят… Настолько боялся, что кто-то сумеет меня опередить, что сразу же отправился туда… – Рудольф прижался губами к её ступням. Нэя, смеясь, пыталась высвободить ногу. Ей стало неловко от его избыточной искренности. Отсутствие нижнего белья в те времена, на что и намекал Рудольф, и что его умиляло, было постыдно ей и теперь. Они экономили на всем, и бабушка уверяла её, что нечего носить белье в жару, его надо беречь для прохладных дней, она ещё маленькая, и никто не увидит, что под платьем нет ничего. Впоследствии она научилась шить себе всё, используя любой лоскуток.

– Жара ужасная стояла… – сказала она в своё оправдание, что не было правдой. Бедность всегда пытались скрыть, зачастую безуспешно. Бедность никого не объединяла, за бедность презирали, её стыдились. И Нэя стыдилась бедности до сих пор, даже прошлой. Она знала, что Реги-Мон в те времена искал себе богатую невесту, и на намёки соседей на красоту Нэи он как-то и сказал одному приятелю: «С красотой спишь лишь одну, другую ночь, потом к ней быстро привыкаешь, а если голодный, то перестаёшь и замечать, а с деньгами живёшь всю жизнь тепло и удобно». И даже умный Нэиль не раз с презрением говорил о девушках бедных кварталов как о потрясающем убожестве, а что он имел в виду при этом, не пояснял. Она была убеждена, что за бедность человека презирают всегда.