Гучков ошибся: в той реальной исторической диспозиции обреченными оказались все, а не только «они». Когда наступил тот желанный миг, который и Гучков и Джунковский так приближали, — отречение царя, то сольные номера любимцев публики быстро закончились. Непримиримым «врагам тьмы» пришлось думать теперь только об одном — как спастись от «света революции».

Купеческий сын Гучков с огромным трудом, только переодевшись в платье лютеранского пастыря, смог проскользнуть сквозь революционные заслоны и укрыться в Западной Европе. Его же «искренний друг» — потомственный дворянин «дорогой Владимир Федорович» останется в красной России, проживет, а точнее сказать, просуществует здесь более двух десятков лет и окончит дни в подвале Лубянки.

Никто не знает, испытывал ли старый Джунковский раскаяние перед казнью, были ли у него предсмертные озарения и понял ли он одну горькую очевидность: подвал дома Ипатьева в Екатеринбурге, где окончила свои дни царская семья, и подвал в доме на Лубянской площади в Москве — это по своей исторической сути один и тот же подвал. Вольно или невольно, но, прокладывая дорогу «им» к Ипатьевскому подвалу, Джунковский готовил себе ту же участь.

В 1912 году установилась нерасторжимая связь между сибирским крестьянином и царской семьей. Случай удивительного спасения наследника престола снял все возможные сомнения.

Именно тогда царица окончательно поняла, что Григорий послан ей и Ники Всевышним, что он, невзирая на все слухи и обвинения, человек необычного предназначения. Александра Федоровна в первую очередь доверяла лишь своему сердцу, личным наблюдениям и опыту. А все это заставляло признать с несомненностью и принять с благодарностью общество человека, который вызывал такой небывалый ажиотаж.

Прекрасно ознакомленная с библейской историей, она знала, как часто люди бывают не правы, с какой жестокой одержимостью толпа может преследовать и поносить тех, кто выше и значимее простых смертных. Самым ярким примером для нее всегда служила земная судьба Спасителя, которого шельмовали, предавали при жизни, а начали осознавать Его исключительное избранничество лишь после смерти. Она полагала, что именно так и происходит в случае с их Другом — человеком необычных дарований. Помимо признания его невероятной интуиции, умения распознать истинное, узреть скрытое, она лично испытала на себе и его удивительные врачебные способности. Распутин неоднократно избавлял ее от мигреней, ревматических болей в суставах, снимал сердечные спазмы.

По наблюдению царицы, ложь и клевета неизбежно сопровождают путь праведников на земле. «Испорченность мира все возрастает, — заключила она в апреле 1916 года. — Во время вечернего Евангелия я много думала о нашем Друге, как книжники и фарисеи преследовали Христа, утверждая, что на их стороне истина. Действительно, пророк никогда не бывает признан в своем отечестве… Он живет для своего государя в России и выносит все поношения ради нас».

Представления Николая II не поднимались до подобных аналогий. Однако в наличии необычных способностей у Григория Распутина и ему пришлось удостоверяться не раз. Хотя вера царя в этого человека никогда не доходила до степени безусловности, которая стала в последние годы характерна для царицы, но что этот крестьянин наделен сакральной благодатью — в том тоже сомнений не оставалось. Все стало окончательно ясным для царя и царицы в октябре 1912 года.

В тот год в России отмечалось большое национальное торжество — столетие Бородинской битвы. Царь с семейством участвовал в празднествах в Москве, а затем отбыл на отдых в имение Беловеж, а затем в Спаду (недалеко от Варшавы), куда приехали в начале октября. Там и развернулись драматические события.

Незадолго до того цесаревич Алексей, прыгнув в лодку, ударился ногой и коварная гемофилия тут же дала о себе знать. Быстро образовалась обширная гематома (кровяная опухоль). Дальнейшие события царь описал в письме к матери: «2 октября он начал жаловаться на сильную боль, и температура у него начала подниматься с каждым днем больше. Боткин (лейб-медик. — А. Б.) объявил, что у него случилось серьезное кровоизлияние с левой стороны и что для Алексея нужен полный покой. Выписали сейчас же прекрасного хирурга Федорова, которого мы давно знаем и который специально изучал такого рода случаи, и затем доброго Раухфуса. Дни от 6 до 10 октября были самые тягостные. Несчастный мальчик страдал ужасно, боли охватывали его спазмами и повторялись почти каждые четверть часа. От высокой температуры он бредил и днем и ночью, садился в постели, а от движения тотчас же начиналась боль. Спать он почти не мог, плакать тоже, только стонал и говорил: «Господи, помилуй». Я с трудом оставался в комнате, но должен был сменять Аликс при нем, потому что она, понятно, уставала, проводя целые дни у его кровати. Она лучше меня выдерживала это испытание».

Николай II рассказал матери о многом, но один важный момент опустил, чтобы упоминанием о Распутине не нервировать лишний раз матушку. Еще в феврале 1912 года, незадолго до речи А. И. Гучкова и доклада М. В. Родзянко, Мария Федоровна имела объяснение по поводу этой личности. Она выразила свое удивление, что сын и невестка принимают «ужасного Распутина», что это «тревожит общество», что его следует удалить из Петербурга.

Александра Федоровна сразу же стала горячо возражать, говоря, что петербургское общество только и занято распространением «грязных сплетен», что сановники, поддерживающие их, «подлецы», что Распутин — «удивительный человек» и что «дорогой Мама» следовало бы с ним познакомиться. Этот диалог двух цариц повелитель державы не прерывал, но в конце заметил, что «как же он может выслать человека, ничего противозаконного не совершившего?».

Беседа носила довольно нервный характер, вдовствующую императрицу ни в чем не убедила, но Николаю и Александре стало раз и навсегда ясно, что во имя семейного блага лучше с матушкой этой темы не затрагивать. Она ведь все рано не поверит, она уже настроена соответствующим образом и мнение свое вряд ли переменит. Поэтому, описывая драматический случай в Спаде, имя Распутина Николаем II упомянуто не было.

Положение же там в какой-то момент складывалось просто безысходное. Гувернер Алексея Николаевича швейцарец Пьер Жильяр вспоминал: «Цесаревич лежит в кровати, жалобно стонет, прижавшись головой к руке матери, и его тонкое, прекрасное, бескровное личико было неузнаваемо. Изредка он повторяет одно слово: «Мама», вкладывая в это слово все свое страдание. И мать целовала его волосы, лоб, глаза, как будто этой лаской она могла облегчить его страдания, вдохнуть в него жизнь, которая, казалось, его уже покидала».

Тянулись тягостно-безнадежные дни. Император не находил себе места; не знал, что делать, что говорить, как поддержать Аликс. Комок подступал к горлу, и несколько раз с трудом сдерживал слезы. Один раз самообладание покинуло его, и при виде умирающего сына разрыдался…

Царица же не сдавалась, отчаяние ею не овладело. Муж просто поражался энергии и жертвенности жены. Она неважно себя чувствовала, но, как только случилось несчастье, проявила непостижимую самоотверженность. Почти не спала. О себе совсем не думала. Не отходила от Алексея ни днем ни ночью, часами баюкала его на своей груди. Сама делала перевязки, ставила компрессы. Очевидец тех событий Анна Вырубова вспоминала:

«Последующие недели были беспрерывной пыткой для мальчика и для всех нас, кому приходилось постоянно слышать, как он кричит от боли. Целых одиннадцать дней эти ужасные крики слышны были в коридорах, возле комнаты, и те, кто должен был там проходить для исполнения своих обязанностей, затыкали уши. Государыня все это время не раздевалась. Не ложилась и почти не отдыхала, часами просиживая у кроватки своего сына, который лежал почти без сознания, на бочку, поджав левую ножку так, что потом чуть ли не целый год не мог ее выпрямить. Восковое личико с заостренным носиком было похоже на покойника, взгляд огромных глаз был бессмысленный и грустный… Родители думали, что Алексей умирает, и сам он, в один из редких моментов сознания, сказал матери: «Когда я умру, поставьте мне в парке маленький каменный памятник»…