Посланец консистории с пристрастием опросил односельчан и церковный причт. Ничего особо подозрительного обнаружить не удалось. Все в общем-то говорили примерно одно и то же: семья обычная, христианская, в скандальных историях не замешана. Только показания двух приходских священников, Петра Остроумова и Федора Чемагина, звучали диссонансом в этом однообразном людском хоре.
Первый, тот самый, кто «сигнализировал» владыке, заявил, что знает Распутина с 1897 года. За это время, как сказал священник, Григорий и его семейство «неопустительно исполняют долг исповеди и Святого причастия». Далее свидетель показал, что сам «слышал в доме Распутина духовные песнопения и молитвы православной церкви. Окружающие Распутина относятся к нему с почтением и уважением, а слышно, что некоторые из них называют его и «отцом Григорием». Далее «страж православия» признал, что, «кроме обыкновенных посещений гостей, особенных молитвенных собраний у Распутина не бывает. В религиозном отношении его и весь его дом можно назвать примерным: строго соблюдаются посты, посещают храм и так далее».
Казалось бы, после такого «резюме» все прочие разговоры и утверждения неуместны. Однако нет, надо было доказать, что он не зря «беспокоил его высокопреосвященство». Поэтому, не имея прямых улик, сельский священник сочиняет обвинительный пассаж, из которого явствует, что, несмотря на внешне вполне благопристойную жизнь, Распутин среди селян «пользуется репутацией непорядочного человека, как изменившего-де своей вере православной. Ставят в вину постоянное проживание в его доме женщин и непринужденное с ними обращение, а также смущаются и частыми его поездками».
Другой священник того же прихода, Федор Чемагин, знакомый с Распутиным с 1905 года, добавляет темных красок. Он тоже признает, что «в религиозном отношении сам Распутин и весь его дом примерно ревностны», но тут же начинает уличать его в «неподобающем поведении». Как зафиксировал посланец консистории, «обвиняемый признался в частных разговорах свидетелю (Чемагину. — А. Б.) в своей слабости ласкать и целовать «барынешек». Сознался, что был вместе с ними в бане, что стоит в церкви рассеянно».
На вопрос церковного дознавателя, правда ли, что, как показал Федор Чемагин, Распутин ходил вместе с женщинами в баню, тот ответил: неправда — и далее пояснил, что «он в баню ходил задолго до женщин, а сильно угоревши, лежал в предбаннике, откуда вышел действительно парной — незадолго до прихода туда женщин».
Отметим здесь два обвинения, которые бросили в адрес Распутина приходские священники и которые никто больше из прихожан, родственников и соседей не подтвердил: тягу его к «барынешкам» и хождение с ними в баню. Собственно, ничего, кроме каких-то смутных показаний, оба пастыря привести не смогли.
Здесь вполне кстати сделать пояснения, раскрывающие причину нелюбви местных священников к этому своему прихожанину. Когда Распутин начал обретать известность, то и внимание односельчан «Ефимов Гришка» стал притягивать все больше. Когда прошел слух, что он был в доме у самого царя, а затем к нему наведались и гости «из России» (первая такая пилигримка прибыла в 1905 году), то это оказало сильное воздействие на деревенское «общественное мнение». За Распутиным многие признали необычные способности. К нему потянулись люди, стали расспрашивать о виденном, просить советов, обращаться за помощью. Он превращался в видную фигуру, местный авторитет и невольно перенимал ту роль, которую издавна играл сельский священник. Если добавить, что Распутин был невысокого мнения о «христианской доблести» штатных сельских духовных поводырей, высказывался о них критически («за бормотанием молитв души человеческой не разумеют»), то сразу же станет ясно, почему последние так невзлюбили Распутина. Они начали чернить его, не гнушаясь при этом наветами. Извечные людские пороки — зависть и злость — делали из священнослужителей клеветников и интриганов. Указанные пастыри в этом ряду были первыми, но далеко не последними.
Дело о хлыстовстве развалилось, никаких подтверждений сектантства обнаружено не было. Однако консистория, закрыв следствие, которое, по мнению церковных чиновников, «было проведено слишком формально, неполно и необстоятельно», решила провести подробное расследование. Человек, которого принимала царская семья, которого в царском дворце, как о том говорили многие, венценосцы слушали, вызывал жгучий интерес и пристальное внимание.
Душа нового тобольского епископа Евсевия, который и близко не стоял у монарших покоев, полыхала «разоблачительным огнем». Владыка распорядился предоставлять ему ежемесячные отчеты о «жизни и действиях» Григория Распутина. Такие рапорты покровские священники своему церковному повелителю регулярно и посылали. В основном сообщали о том, куда и с кем поехал Распутин, кто к нему прибывал в гости, как себя вели гости и хозяин. Чтобы не утомлять читателя подробным описанием священнического рвения, отметим лишь, что никаких компрометирующих данных не только о «еретической прелести», но и об иных «порочных наклонностях» Распутина добыто не было.
Тобольскому церковному начальству следовало принимать какое-то решение. Новый епископ Алексий, совершая объезд епархии, специально отправился в Покровское, где лично и встретился с Распутиным. Он провел с популярным крестьянином многочасовые беседы о вере, о его жизни и убедился, что слухи и обвинения в его адрес ни на чем не основаны.
По решению епископа консистория констатировала, что «дело о принадлежности крестьянина Распутина-Нового к секте хлыстов возбуждено в свое время без достаточных к тому оснований». Владыке подозреваемый показался «человеком очень умным, духовно настроенным, ищущим правды Христовой, могущим подавать при случае добрый совет тому, кто в нем нуждается». Исходя из этого, консистория вынесла определение: «Дело о крестьянине слободы Покровской Григории Распутине-Новом дальнейшим производством прекратить и причислить оконченным».
Это определение в тот же день было утверждено преосвященным Антонием. На документе написано: 29 ноября 1912 года. Запомним эту дату. В тот период, когда дело о хлыстовстве и «аморальном поведении» Распутина в Тобольске было прекращено, в столице уже бушевал «разоблачительный смерч». Здесь к знакомым обвинениям в сектантстве и разврате прибавили новые: пьянство и воровство. Тенденциозно подобранные выдержки из досье Тобольской консистории стали фигурировать в качестве «неоспоримых» аргументов и «бесспорных» доказательств. Все же остальное, что собиралось придирчивыми расследователями несколько лет и что никак не подтверждало ходульные тезисы, просто игнорировалось. Предположения и догадки обретали характер факта.
Еще задолго до поры «буйства компромата», при первых следственных действиях церковных властей по поводу хлыстовства весть о том дошла до царской семьи. Царь и царица придали этому событию большое значение. Александра Федоровна лично попросила своего духовника и тогда инспектора Петербургской духовной академии Феофана поехать в Сибирь и на месте узнать истину. Точная дата этого визита неизвестна, но есть основания считать, что он состоялся летом 1908 года, когда Тобольская консистория затевала второй этап расследования. Царский посланец ознакомился со всеми материалами (с Распутиным встречаться не надо было, он и до того его хорошо знал) и, вернувшись, сообщил высокопоставленным почитателям Григория, что «ничего порочного за ним не числится». Эта оценка лишний раз укрепила мнение царицы о благочестии их друга, в чем она и прежде не сомневалась.
Все разоблачительные утверждения в той или иной степени, но непременно затрагивали вопрос об отношениях сибирского мужика с женским полом. Как видно из доносов покровских церковнослужителей, этот сюжет уже ими не был обойден. Еще в 1907 году двум сельским батюшкам показалось, что их прихожанин слишком «вольно ведет себя с дамами» и даже «бывает с ними в бане».
«Дамами» во всех донесениях назывались, конечно, не местные поселянки, а приезжие «из России».
