Дело происходило в Москве в начале февраля 1905 года. На званом вечере во дворце князей Долгоруковых собрались сливки московской аристократии и интеллигенции. Обсуждали текущие злободневные вопросы. Только недавно случились громкие эксцессы в Петербурге (так называемое «Кровавое воскресенье»), и собравшееся у Долгоруковых общество бурлило и негодовало. Радушные хозяева, братья Павел и Петр Дмитриевичи Долгоруковы, представители высшей дворянской аристократии, родовитостью своей — Рюриковичи! — соперничавшие с самими Романовыми, были особо нетерпимы по отношению к царю и «его сатрапам». Присутствовавшие единодушно требовали конституции, ратовали за «обуздание произвола», вынашивали план политических действий «всего общества». Если бы не накал страстей, то внешне все это походило бы на традиционные собрания родовой и интеллектуальной элиты, которые давно стали обычными и в Москве, и в Петербурге.
История не сохранила для потомков, в какой момент: то ли до ужина и шампанского, то ли во время трапезы, то ли сразу же после нее — гостей начал веселить один «удачный перл». Он относился к происшествию, случившемуся накануне: в Кремле бомбой террориста убили дядю царя, бывшего московского генерал-губернатора, великого князя Сергея Александровича. Покойный слыл «реакционером» и, естественно, никакого сочувствия у «прогрессивных деятелей» не вызывал. Конечно же никому и в голову не пришло осудить злодеяние.
Внимание привлекло другое. Как передавали очевидцы, взрыв был такой силы, что «мракобеса» буквально разорвало на куски, которые потом долго собирали. Говорили, что голова великого князя оказалась на крыше здания Сената. Это обстоятельство породило острогу, которая долго забавляла: «Пришлось наконец и великому князю пораскинуть мозгами!» Князья Долгоруковы и их гости веселились от души. И кто тогда, в богатой гостиной, с бокалом французского шампанского в руке, в «эпоху безвременья», в «царстве самовластья», думал о том, что одобрением убийств политических противников они готовят и себе, и России жуткую участь? Никто не думал.
Данная история приведена здесь не для того, чтобы в очередной раз «разоблачить» и «заклеймить» пустопорожних отечественных либералов. Каждый из них получил судьбу, сотворенную собственными руками. Кто-то был уничтожен в застенках, кто-то сгинул в лагерях, а «удачливые», успевшие унести ноги от беспощадной «народной власти», влачили жалкое существование беженцев-изгоев. Не было уже «темной империи», «выродившейся династии», «реакционной политики». Вместе с «реакционным режимом» исчезли особняки, гувернантки, камердинеры, имения, вояжи в Биарриц и Баден-Баден, изысканные приемы и фамильное серебро. Вкус шампанского остался лишь сладостным воспоминанием давно ушедшей эпохи «освободительного движения».
Важно в очередной раз подчеркнуть исторически сущностный момент, помогающий понять причины «цветения распутиниады», — господствующее в обществе настроение умов. Если убийство члена династии вызывало кощунственное словоблудие, то нетрудно представить, какие «спичи» вылетали из уст «революционеров с хорошей генеалогией», не говоря уж о прочих «пламенных борцах» за счастье народное, по адресу живых «опор режима», в первую очередь самого царя.
Распутин оказался в фокусе социальной борьбы, стал инструментом политических и фракционных интриг, удобным способом общественной саморекламы, публичного самоутверждения. При этом одни преследовали разрушительные цели, другие же, главным образом представители салонной столичной публики, ни о какой революции, естественно, не мечтали, но нанесением оскорблений монарху старались удовлетворить уязвленные личные амбиции. В итоге и те (революционеры и ненавистники системы) и другие («сливки» чиновно-аристократического мира) оказались сообщниками. Случай подобной поразительной «диффузии» столь разных социальных элементов не имеет аналогов в отечественной истории.
В этой связи необходимо обозначить один основополагающий момент, без учета которого невозможно понять разрушительную суть распутинской истории. В авторитарно-теократической системе, каковой и являлось русское самодержавие до самого своего крушения, монарх был фигурой почти сакральной. Для простых подданных царские порфиры отражали свет небес, он был «помазанником Божьим». Поэтому умаление престижа власти неизбежно ослабляло власть, а в конечном итоге и всю государственность.
Когда в нелегальных газетах, в подметных воззваниях и листовках царя называли «глупым» или «кровавым», то эти обвинения мало кто слышал, да на них почти никто и внимания не обращал. Когда же нелицеприятные, а затем и просто оскорбительные отзывы и характеристики зазвучали из уст депутатов парламента и высокопоставленных лиц, включая некоторых царских родственников, то они получили совершенно другой резонанс.
Скажем, публичные истерики по поводу «козней грязного Гришки», которые устраивал камергер высочайшего двора и председатель Государственной думы М. В. Родзянко, разрушали ореол власти, а следовательно, и сложившийся миропорядок куда сильнее, чем гневные разоблачительные статьи лидера большевиков Владимира Ульянова-Ленина на страницах нелегальных изданий.
Распутинская история демонстрирует предреволюционный общественный психоз во всей его красе. Разговоры «о слабоволии царя», о его «полном подчинении царице», которая, в свою очередь, «закабалена Гришкой», действующим «в угоду врагов России», все эти вердикты-эпитафии, так и остались по большей части лишь пустопорожними разговорами. Сам же факт их распространения в чиновно-дворянской среде являлся красноречивым показателем той «эрозии монархизма», которая в конечном итоге и стала одной из первопричин крушения всей самодержавной системы.
Распутин, которого царица видела другом своего дома, постепенно, помимо своей воли, становился политическим фактором. Его наделяли этим качеством светские «львы» и «львицы», клевреты партийных течений различного толка, записные борцы «за благо России» из стен Государственной думы. Революция 1905 года завершилась, страсти начали затихать, но сольные партии «спасителей Отечества» манили, некоторые с ними уже свыклись. «Лидерам общественности» находиться «в простое» было нестерпимо, политика «малых шагов» утомляла, требовался выигрышный антураж. Тема о «тлетворных влияниях» его предоставляла.
Раздувание «распутинского чада» совпало по времени с охлаждением и разрывом близких отношений царской четы и двух черногорских сестер — великих княгинь Милицы Николаевны и Анастасии Николаевны. «Черные женщины» не могли смириться с таким остракизмом. Монолитная и энергичная великокняжеская группа во главе с «доктором алхимии» (такой диплом имела «первая интеллектуалка династии» Милица Николаевна) развернула войну компромата против царицы.
Никаких порочащих ее «документов» у неистовых сестриц в распоряжении не было. Они могли лишь со знанием дела «уронить замечание», «ненароком обмолвиться», «выразить удивление». Их салонные реплики, брошенные с недоуменным выражением лица и вздернутыми бровями, касались одной темы — «странного поведения императрицы», общавшейся с каким-то «грязным мужиком». Ничего больше не говорили, своих личных «показаний» о встречах с этим мужиком не приводили, но и того хватало. В высшем свете любили и умели разгадывать дворцовые головоломки.
В то же время развитию интереса в столичном обществе к загадочной фигуре способствовала тогда серия церковных и светских скандалов. За всем этим гурманы-знатоки «политической кухни» увидели некую «интригу темных сил». Фигура Распутина очень удачно вписывалась в живописный образ «закулисных влияний».
В начале 1912 года имя Распутина было впервые произнесено с трибуны Государственной думы, еще раньше эту тему стали раскручивать некоторые газеты. «Тайные пружины в политике» — вечно живой сюжет журналистики. Это почти всегда сенсация, а для автора — непременно громкое имя и повышенный гонорар. В этом отношении распутинский сюжет развивался в соответствии с традиционными приемами «охотников за сенсациями».
