Оставаясь в одиночестве, он много размышлял. Вспоминал времена, когда отчаяние накатывало с такой силой, что он просто отключался от внешнего мира, никак не реагировал на окружающие события. Вывести его из этого состояния могла только мама: тихо садилась рядом, долго гладила по спине и шепотом звала: «Сашечка, возвращайся. Иди ко мне…» И накатившая безысходность отступала. Он обнимал маму, уткнувшись в ее теплое плечо, и засыпал. Часто он просил: «Мама, позови меня». И она звала: «Сашечка, иди ко мне. Я тебя очень люблю». И на душе сразу становилось теплее…

* * *

Как обычно, мать-самозванка первым делом отправилась поболтать к Марье Гавриловне, что проживала в соседней однушке, а отец, привычно глядя мимо сына и не разуваясь, прошел в большую комнату, уселся в кресло и, включив телевизор, принялся давить кнопки пульта.

– А мои вещи привезли? – спросил его Сашка.

– Что? – не отрывая взгляда от экрана, вопросом на вопрос ответил отец.

– Коробка с вещами из гаража где? – снова спросил сын. – Я вчера звонил, привезти просил.

– А? – перевел на него соловый взгляд родитель.

Однако постепенно у него в голове что-то сформировалось, и он протянул ключ зажигания:

– В багажнике глянь… – И тут же забыл обо всем, снова устремив взгляд в экран.

Порывшись в машине, Сашка нашел не в багажнике, а на заднем сиденье небольшую коробку из-под обуви, перемотанную изолентой.

«Значит, от папы это»… – догадался он.

Открыл коробку, с удивлением воззрился на заполнявший ее до половины серый пепел от сгоревших фотографий из давно забытого детства. Родители очень любили фотоальбомы, их было в доме штук двадцать. А теперь… Среди золы виднелись обожженные кусочки фотобумаги. Сашка горестно вздохнул…

Возвращаясь, в полутьме подъезда парень услышал из-за полуоткрытой двери жилища Марьи Гавриловны скрипучие, почти нечеловеческие голоса. Но разобрал слова: «Чрезвычайное событие… Троелуние… Отчет немедленно отправить по инстанциям… Как бы чего не вспомнил… Не допустить проникновения за пределы…»

В озаренной восходящим солнцем комнате сидел отец. В той же позе, с тем же потухшим взглядом. Сашка не выдержал, сел рядом, уткнулся лбом в его небритую щеку:

– Как же так, папа? Как же так? Что мне делать? Как вернуть тебя и маму?

– Мама? – глаза отца вдруг озарились. – Да! Та женщина, та злая женщина… она всё сожгла. Она сидела на крыльце и бросала в костер наши фотографии, всю нашу такую счастливую жизнь! А меня… мне она приказала чай принести… Я принес, а она… она мамину фотографию подожгла… Подожгла и с наслаждением так смотрит, как ОНА горит!.. Я не выдержал, сделал вид, что споткнулся, кипятком гадину обжег. Та вскочила, закричала сильно, рукой взмахнула. Фотография мимо костра пролетела тогда. А я с крыльца упал… На фотографию мамину упал, огонь затушил своим телом и незаметно спрятал… мамочку нашу… Забери ее. Ей у тебя спокойнее будет… – Он дрожащими руками достал из внутреннего кармана потрепанного пиджака обгоревшее с нижнего края фото и протянул сыну.

Сашка помнил этот волшебный день. Они были на отдыхе в Ялте. Родители подарили пятнадцатилетнему отпрыску новый фотоаппарат. Конечно, можно было и на телефон снимать всё, что вздумается. Но на семейном совете решили, что качество фотографий важнее. Кроме того, папа с мамой надеялись, что новая дорогая игрушка поможет сыну отвлечься от тяжелого недуга…

Сашка незаметно тогда подкрался и сделал, пожалуй, лучший снимок в своей жизни: загорелая мама в легком голубом сарафане и широкополой соломенной шляпе сидит на большой белой скамье, закинув руки за голову и вытянув ноги в красивых плетеных сандалиях. За спиной у нее радостно машут ветками пальмы, плещется море и жаркое солнце сияет как сумасшедшее. Мама на этом фото такая счастливая, такая безмятежная…

Дверь распахнулась и застывшая на пороге лжемать противным голосом крикнула:

– Эй ты, диванное приложение, вставай! Ехать пора!

Отец беспрекословно подчинился. Встал и направился к выходу, по пути взяв со стола ключи от машины и даже не взглянув на сына.

– А уборка? – недоуменно воскликнул Сашка, предусмотрительно спрятав фото в задний карман джинсов.

– Я, это… утюг забыла выключить… наверное. – Женщина, уперев руки в бока, с подозрением оглядела отца, затем сына, уставилась на обувную коробку на журнальном столике и нагло усмехнулась. – И вообще, взрослый уже. Сам убираться в своей конуре должен!

Она грубо дернула нерасторопного отца в темноту подъезда и хлопнула дверью, не попрощавшись. Наверняка дракониха надеялась, что, ликвидировав истинную хозяйку самовольно занятого тела, сможет уже безраздельно властвовать в их семье. Поэтому и с домочадцами сюсюкать больше не требовалось. Полный семейный не контролируемый извне тоталитаризм!

Сашка подошел к окну, глядя на выезжающую с парковки машину, и проводил отца (именно его) взглядом. Убедившись, что остался один, достал обгоревшее фото и еще раз посмотрел на маму: уже не на цветном, наполненном сиянием солнца, а на черно-белом снимке у самого края скамьи, испуганно поджав под себя ноги, сидела она, его горячо любимая мамочка.

– Здравствуй, родная моя, – с нежностью погладил глянцевую бумагу истосковавшийся по материнскому теплу сын.

– Здравствуй, Сашечка! – тихо прошелестел ответ.

ГЛАВА 8

Бревенчатая банька, выстроенная на берегу спокойной широкой реки, уже была жарко протоплена. Раскаленный пар, свежий березовый веник, раскрасневшееся от горячей воды тело. Каждая клеточка организма, очищенная жаром русской бани, пела от восторга. И совсем не напрягало раннее, почти в три часа ночи, пробуждение.

Вволю наплескавшись, Сергей вышел в предрассветную прохладу. Небо посветлело, посерело, и в молочной тишине всё заливистей и громче перекликались звонкие птичьи голоса. По тропинке мужчина неспешно вернулся к дому. Под развесистой березой, на верхушке которой что-то напевала белка, его ожидал большой медный самовар, а рядом гордо пристроился свежеиспеченный хлеб. Густая сметана и янтарный мед так и ждали, когда их намажут на большой хрустящий ломоть.

Белая собака лежала на пестром домотканом коврике и внимательно смотрела на приготовления к завтраку. Не спали все обитатели маленького двора. Как будто чего-то ожидали…

Сергей с удовольствием надкусил хрусткий хлебный ломоть и, отхлебнув из белой фарфоровой кружки обжигающий чай, обратился к собаке:

«А почему баба Нина тебя порой "Облачком" называет? Ты же вроде Клавдия?»

Белка перепрыгнула пониже и, свесившись с толстой ветки, засмеялась:

«Вольный перевод, так сказать… Ты с английского Клауд5 переведи – вот тебе и облачко, и Клавдия – два в одном».

«Нина Петровна английский знает?»

«Ну ты же знаешь».

«Знаю. Но это – я. А она, живя в Запределье, – откуда?»

«Дубина! Всё, что знаешь ты, знает и она. – Белка помолчала и добавила: – Жалко, что ты сейчас не можешь знать всего, что ей известно. Приходится вдалбливать тебе простые истины».

«Ничего себе, простые!» – покачал головой человек.

«Да как же можно не знать? Это ж как два пальца об…»

«И откуда у вас троих такая грубая манера разговора?» – поморщился Сергей.

По меньшей мере странно было слышать от непоседливого милого зверька крепкие слова, зачастую переходящие в почти площадную брань. И опять перехлест в сознании: «Брань – от зверька?!» Когда уже он ко всему этому привыкнет?

«Не откуда, а для чего! – считав его мысли, ответила Клавдия. – Для энергетического баланса».

«Что?»

«Ну, баланс необходимо соблюсти, – белка деловито почесала пушистое пузико. – Чтобы у Антонины там, в ее темноте, была возможность хоть что-то светлое сохранить. Правильная речь – ее спасательный круг в море тьмы».