Досадливо крутя в руках трофейные марианские клинки — на тренировку он не мог выйти из-за простуды — Грэхард снова и снова задавался вопросом: почему?

Дерек был задет, он чувствовал себя оскорблённым или обиженным, — но он же знал, что у Грэхарда не было злого намерения! Почему не поговорил? Почему не объяснил? Разве Грэхард не выслушал бы его, не попытался бы что-то изменить в себе?

Он не мог бы теперь взвесить, что мучает его больше: что он причинял другу столько боли — или что друг терпел это, не говоря ни слова.

«Почему не поговорить, почему просто не поговорить?» — беспомощно и жалко шептал Грэхард, сгибая клинки в такт своим мыслям, пока несчастные мечи с треском не сломались вовсе, не выдержав напряжения его тёмных мыслей.

Увы, Грэхарду даже в голову не пришло соображение, что он мог поговорить сам, что он сам мог заметить, подумать, предвосхитить. Он не был силён в такого рода вещах, он привык к тому, что это Дерек обращает его внимание на подобные вещи, и он ждал от Дерека, что именно тот поговорит с ним, если ему что-то будет неприятно.

Но Дерек молчал, молчал, молчал, — а, когда закончились силы терпеть, просто уехал.

Не сказав и слова, не дав и шанса что-то исправить.

Грэхард полагал, что это незаслуженно жестоко. Он был виноват, конечно; и виноват не только в том ударе, но и вообще в том, как вёл себя. Но почему Дерек не дал ему даже шанса? Он действительно приложил бы все усилия, чтобы что-то исправить, если бы понимал, что именно нужно исправлять!

Захлёбываясь внутренней горечью, Грэхард пытался перебить её горечью отвара от простуды, но, казалось, обжигающая нёбо жидкость лишь вторит эмоциями и усиливает их. Вся его жизнь теперь до краёв была наполнена этой вязкой горячей горечью с масляным налётом отчаяния.

Он ничего не мог изменить — он даже не мог помочь Дереку теперь.

Хорошо, Дерек был так жесток, что вынес ему самый суровый приговор: он решил его оставить. Но зачем он отказался от всего того, что владыка мог ему дать? Грэхард нашёл бы хоть толику утешения в том, что может, во всяком случае, обеспечить новую жизнь своего бывшего друга всем необходимым и сверх того. Он был богат и влиятелен, и мог бы дать Дереку всё, чего бы тот ни пожелал, — но тот отказался и от этого.

Не дал права хоть так искупить и смягчить свою вину.

Грэхард страдал, воображая себе страшные картины, в которых Дерек нуждается в самым обыденных вещах, в которых ему холодно, голодно и страшно; а он, Грэхард, так легко мог бы это исправить! Но Дерек ему не позволил, предпочитая мучиться в одиночку, лишь бы ничего не принять от бывшего своего повелителя…

Тревога сжимала пальцы Грэхарда судорожным стальным хватом; тонкий либерийский фарфор не мог выдержать этих тисков страха и отчаяния, и крошился прямо в пальцах, обливая их горячим отваром, вонзаясь мелкими осколками, раздирая плоть.

Эта боль даже радовала Грэхарда: она отвлекала его от той мучительной затягивающей боли, в которой плавилось его сердце.

Однако чашки вскоре закончились; и с причиняемой ими болью закончилась и эта передышка.

Грэхард оказался наедине с самой чёрной бездной, которая поглотила всё, во что он верил.

Он висел над этой бездной, и не было ничего, ради чего ему стоило бы бороться.

Не имея никаких сил сражаться за самого себя и за свою жизнь теперь — когда в этой жизни не было Дерека и когда Дереку он стал не нужен — Грэхард рухнул в эту бездну.

***

К жизни он возвращался медленно и неохотно.

Жить было мучительно; осознавать себя было противно; пытаться что-то делать было нестерпимо.

Солнечная оказалась неожиданно приставучей и деловой — отмахнуться от неё было не проще, чем от… Дерека.

Грэхарду пришлось жить — потому что она постоянно лезла под локоть, пихала, побуждала, требовала, настаивала…

Если бы у него ещё были силы удивляться, он бы удивился, что она теперь совсем его не боится.

Внутри своей пасмурной души он был неколебимо уверен, что она воспользуется этим периодом его выпадания из реальности и устроит за его спиной развод, или попросту сбежит так, как это сделал и Дерек.

Он не понимал, зачем и почему она осталась, но ни на миг не верил, что она сделала это от того, что он мог быть ей дорог.

Он знал, что она его не любит; и теперь более чем когда-либо был уверен, что именно Дерек занял его место в её сердце.

Но Дерека теперь не было; она не сбежала с ним вместе — а ведь, видимо, могла, — и не сбежала после.

Грэхард позволял Эсне тащить его своими тонкими женскими руками, куда ей вздумается, потому что ему было решительно всё равно. В какой-то момент он предположил, что именно в этом и была её причина: ей хотелось свободной деятельности, а он мог это ей обеспечить.

Ему даже не было горько — всё его сердце превратилось уже в выжженную пустыню горечи и боли, и новым чувствам уже просто не было возможности что-то прибавить к этому вихрю из серого пепла и колючек льда.

Однако из этого пепла упрямо, упорно, неистребимо поднимались тонкие ростки нежности и любви к Эсне. Среди тотальной смерти и боли — невесомые былинки светлого чувства.

Оно пробивалось светом со дна души, когда Эсна, склоняя над столом свои рукава-крылья из нежного шёлка, досадливо шевелила губами, вникая в новые для неё вещи. Как было не объяснить ей? Как было не улыбнуться, когда она смотрела на него такими тёплыми внимательными глазами, в которых, наконец, вспыхивал восторг понимания?

Оно расцветало слабыми беспомощными бутонами всякий раз, как она касалась его, обдавая ароматом цветочных духов, — мимоходными жестами, не несущими в себе ласки, но такими естественными и говорящими ярче всего другого, что она его совсем не боится больше. Он не знал, чего она боялась раньше и почему перестала бояться теперь; но он наслаждался каждым крохотным знаком её расположения, который свидетельствовал о том, что она приняла его таким, какой он есть.

Это слабое, беззащитное, трепетное чувство рвалось из сердца птичьей трелью и с каждым днём овладевало им всё больше. Среди мрака и отчаяния оно стало тем, за что цеплялась его душа в поисках солнца, света и жизни.

Он захотел жить — ради Эсны — и, сжав зубы и бескомпромиссно отрубив всё, что ему мешало это сделать, он начал жить — ради неё.

Грэхард смотрел на анжельского купца Этрэна Дранкара и изо всех сил пытался сделать выражение своего лица менее кровожадным. В конце концов, это торжественный приём в посольстве! К счастью, узкие оконца пропускали не так много света, и в тени яростную мимику грозного владыки было сложно рассмотреть в деталях.

Однако держать лицо получалось плохо: купца хотелось немедленно схватить и потащить в пыточную, поближе к калёному железу, чтобы выведать у него всё, что он знает о побеге Дерека.

Тщательное расследование, инициированное владыкой, принесло порядка сотни версий о том, как и куда именно мог податься Дерек после того, как выбрался за ворота Цитадели в телеге с мусором — нужно же было изобрести столь идиотский способ! И, главное, зачем? Не мог же он взаправду думать, что Грэхард не докопается до правды! Что ему мешало спокойно выйти? Хотел паники нагнести, что ли?!

Так или иначе, версий было чуть больше сотни, и корабль анжельского купца в них входил, конечно. Но сегодня Грэхард получил несомненные доказательства того, что Дерек смотался именно с этим анжельцем: потому что купцы в числе преподнесённых подарков подготовили для солнечной госпожи ценные породы древесины.

Информация об увлечении Эсны резьбой не была общеизвестной. Поскольку маловероятно, что Кьерин стал бы с кем-то обсуждать свою дочь, а с работниками Цитадели анжельцы знакомы не были, оставался лишь один вариант: Дерек разболтал.

Грэхард скрипнул зубами. О чём ещё он умудрился разболтать — и кому? Чего теперь ждать от анжельцев? Не накроется ли тщательно подготавливаемая операция по захвату Кеса?