Наконец Марьятте удалось совладать с камнем, и она зашвырнула его в тачку. Каждую весну остров выталкивал из себя вот такие подарочки, и внятных объяснений тому не было. Поле обрабатывали каждый год, полностью очищая его от каменюк, но земля бунтовала и злилась, порождая всё новые и новые глыбы. Говорили, что таким образом Амай дает шанс показать силу, но Марьятта в это не верила. Она была убеждена, что у этих капризов имелось настоящее объяснение, не связанное с чьей-то сверхъестественной жестокостью.

– Экотаон, ты кровоточишь, – внезапно сказал Юсси.

Марьятта опустила глаза и обнаружила на своей желтой сорочке пятна крови. Крошечные, будто слёзы. В тех самых местах. Тело опять рыдало, вспоминая о сгоревших зеленых холмах, что, конечно же, никогда не были холмами и тем более зелеными.

– Мое имя Марьятта, – чуть ли не жалобно напомнила она.

– Это имя женщины, – Юсси пожал плечами, – а ты уже не она. Красный Амай решил, что ты – мужчина. Так что либо мужское имя, либо экотаон, сама знаешь.

Экотаон.

Это слово обозначало мужчину, который по ошибке родился женщиной. Вот так. По чьей-то ошибке человек родился не тем, кем следовало. Разум Марьятты охватили черные вспышки ненависти и страха. Экотаон. Да, теперь она тоже экотаон – изгой; обрезанный промежуток между мужчиной и женщиной.

Марьятта опять взглянула на Юсси. Тот, задрав голову, следил, как за ветвями сосен солнце захлебывается в чернеющих облаках.

– Там дождь, – неопределенно протянул он и вернулся к работе. Очередной камень, обсыпанный землей, ощутил на себе силу его рук.

– Почему? – тихо спросила Марьятта.

– Ты что-то сказал, экотаон?

– Ничего, просто с камнем ругаюсь.

– Всыпь этой заразе по первое число. – Юсси поплевал на ладони и закряхтел, поднимая камень.

«Ты ведь тоже не идеален, Юсси, разве не знаешь?» – подумала Марьятта.

Красный Амай обожал, когда люди рождались непохожими друг на друга. Поэтому Юсси был награжден кривым позвоночником, проглядывавшим на спине плохо выложенным узором из камешков, и сильными руками, а Марьятта – ногами с птичьими ступнями, как и бедняжка Аннели.

Какое-то время ей мнилось, что они – половинки разломанного дерева. Соедини такие – и образуется нечто целое, волшебное, лучшее, из чего возникнет счастливый поющий лес.

Но воссоединения не произошло. Никакого. Совсем.

Когда Марьятте исполнилось тринадцать, ее впервые отвели в Яму Ягнения. Три дня ей полагалось ублажать мужчин. Это время она провела в полнейшем одиночестве. Так было и в последующие семь раз. Почти два года Марьятта ждала, но никто так и не возжелал плачущую в колодце девочку.

Не пришел даже Юсси, когда ему исполнилось пятнадцать. В этом возрасте он мог наравне с другими мужчинами наслаждаться женщинами. Возможно, Юсси попросту не хотел видеть лицо той, что временами смотрела на него чересчур уж внимательно и нежно. Марьятта понимала это… и не могла простить.

Теперь она была той – или тем, — кому Красный Амай поручил бремя мужчин: пахоту, расчистку поля от камней, добычу угля и прочее.

За этот тяжелый труд мужчины имели право на безграничную любовь женщин. Но Марьятта по понятным причинам была лишена подобной примитивной радости. Зато она по полной наслаждалась ссадинами, синяками и болями в спине и суставах. А еще внутри нее зрело облако чего-то вязкого, обшитого колючками. Вероятно, Аннели переполняло схожее чувство бессильного гнева.

Воспоминание об этой жертве мужского равнодушия переполнило Марьятту горечью.

К Аннели тоже не сошел ни один мужчина, и в январе ее объявили экотаоном. Когда Вирпи в своем сарайчике ужасов с ней закончила, Аннели еще два дня не могла встать с постели и ходила под себя кровью. В этом плане ее судьба не отличалась от судьбы Марьятты. За той лишь разницей, что позавчера Аннели поймали, когда она пыталась покинуть остров, а на следующий день заставили харкать кровью и вопить от боли.

И всё во славу Красного Амая.

Неожиданно Марьятта осознала, что просто стоит и смотрит на землю. Она торопливо огляделась и наклонилась к очередному камню, надеясь, что никто не заметил ее оплошности.

В северной части острова завыла далекая зубастая шахта.

Так Амай благословлял прокля́тую жизнь Марьятты.

1

Поставленный баритон Бориса Харинова пробирал до мурашек, и особенно хорошо это получалось, когда он, голос, звучал в западной секционной городского морга Кеми. Вот как сейчас.

В узкие окошки, расположенные почти под самым потолком, лился мутный дневной свет, бросая вызов металлогенной медицинской лампе. За отдельным столиком сидел патлатый парень, выполнявший роль регистратора: то есть со скучающим видом заносил всё, что говорил Харинов, в протокол вскрытия. Симо, занявший стул на колесиках в другом углу помещения, с непроницаемым выражением на лице следил за ходом аутопсии.

Мертвая девушка, покоившаяся на секционном столе, выглядела зеленоватым экспонатом некоего чудовищного показа. Харинов уже извлек из ее ран фрагменты черного минерала, природу которого еще только предстояло выяснить. Складывалось впечатление, что неизвестная перед смертью побывала в огромной барабанной сушилке с зубами. И мотало ее там до тех пор, пока зубы этой самой сушилки не обломались.

– Продолжаем внешний осмотр, – произнес Харинов. Потирая пальцы, он переместился к изножью секционного стола. Заскрипели галоши. В правой руке возник нож, отдаленно напоминавший хищную версию столового. – Налицо проведенная вагинэктомия. Оставлен канал для отвода менструальных выделений. Следовательно, матка и яичники не удалены. Ну что ж, вызов принят.

Патологоанатом склонился к паховой области девушки и, подняв локоть, принялся аккуратно водить там ножом. Симо отвернулся. Никакой брезгливости или отвращения. Но зачем на такое вообще смотреть, верно?

В морге было чертовски холодно, гораздо холоднее, чем снаружи. Настоящая морозильная камера, куда теплокровным вход строго воспрещен. Возможно, это игра воображения и никакой холодрыги на самом деле не было. Да, признал Симо, озноб вызывало существо, имевшее лаконичное лицо девушки, обезображенное тело жертвы автокатастрофы и птичьи лапы.

И этому самому существу между ног заглядывал пятидесятилетний патологоанатом с паршивым чувством юмора.

Симо взял в руки цветные снимки, часть которых была сделана Линой еще на берегу, а часть – здесь же, в морге. Благо струйный принтер, чтобы их распечатать, нашелся в административной комнатушке. Следователя интересовали руки и бедра девушки. Точнее, то, что на них оставил неизвестный. Слова. Четкие и читаемые, покуда их не обрывали раны.

Глаза Симо остановились на одном из снимков. «Я испрашиваю суть его Золотого Правила и хочу знать…» – пыталась сообщить левая нога трупа, а потом всё пропадало в бескровной яме, на дне которой остро поблескивала кость.

«Что ты хочешь знать? Кто ты? К кому обращаешься? – Симо перевел взгляд в никуда. – Какая странная фраза». Он ощущал себя зомбированным посетителем ярмарки, на которой, судя по всему, обещали все блага Ада и Рая. В голове сформировался образ зазывалы, который, накручивая усики, вопил: «Заходи к нам, мальчик, и мы расскажем, чем занимаются твои родители под одеялом! Попробуй – и тоже попадешь на постельные небеса!»

– Предположение о том, что матка и яичники на месте, абсолютно верно, – подытожил Харинов, и парень-скучающий-регистратор записал это. – Как дела у Щуровой? Симо? Эй?

Симо вскинул голову, сообразив, что по какой-то причине искал ответы на чистом линолеуме секционной.

– Она в порядке. Всё такая же безрадостная, как воды Белого моря.

– Как думаешь, мне пригласить ее на свидание?

На мгновение их взгляды встретились. Симо считал, что высокий и худой Харинов – такой же пришелец с Луны, как и молчаливая женщина-криминалист. Так почему бы этим двоим не образовать союз лунных пигмеев?