– Артём с няней скоро вернутся, – наконец говорю я. – Пора приводить себя в порядок.

– Пора, – соглашается механически. – Давай в выходные съездим за город? Домик снимем. Алису возьмем. Я тебя дома почти не вижу…

– Посмотрим, – выпускаю ее из-под себя, выдергиваю нож из руки, и кровь сразу хлещет на столешницу. – Подай бинт, пожалуйста.

Она быстро достает аптечку, накладывает повязку, плотно бинтует руку, но ее старания бессмысленны – кровь вновь проступает на белом.

– Я поеду, Ник, – не могу больше находиться дома. Надо убежать, скрыться. – Работа. К врачу заеду, обещаю.

– Ваня, – останавливает меня, – я очень стараюсь, чтобы мы жили нормально. Я занимаюсь салоном, потому что это твой подарок. Я налаживаю отношения с твоей дочерью, потому что для тебя это важно. Было важно… теперь уж и не знаю. Я вожусь с этим ребенком… Артёмом. Я очень стараюсь тебя понимать. Может, ты тоже постараешься хоть немного ради нашей семьи? Будешь почаще ее частью.

С этим ребенком… Грызет в шею эта формулировка.

– Я… постараюсь, – говорю и не верю себе. Потому что мой мир сейчас немного в другом месте. Потому что быть здесь мне не дает ощущение, что я все просрал, что не справился. И мне надо знать, что больше такого не повторится. И что… что я правда ничего не мог сделать. – Я люблю тебя, малыш. Скоро вернусь.

Не жду больше, подхватываю куртку в коридоре, делаю уже шаг в сторону выхода. Потом поворачиваюсь и целую ее, уже одетую и стоящую в нескольких шагах, в лоб.

– Правда, сегодня постараюсь поскорее.

– Я буду тебя ждать, – проговаривает сдавленно, преодолевая слезный спазм. – Мы будем.

Выхожу за порог и спешу туда, где я хоть что-то контролирую.

Дверь за ним захлопывается, и я вздрагиваю, как от звука выстрела. Вжимаю голову в плечи, обнимаю их руками и ежусь, словно в квартире вдруг наступил арктический холод.

Я делаю то, что должна, чтобы сохранить то, что от нас осталось, то что утекает сквозь мои пальцы, рассеивается, исчезает.

Беру металлический тазик для замешивания теста и губку для мытья посуды и стопорюсь у стола. Смотрю на кровь. Его кровь. Ее пятна уже подсыхают на блестящей столешнице, она темными сгустками собирается на лезвие ножа. Мне жаль ее смывать – это часть его, а Вани мне безумно мало. Безумно мало нас.

Я бы оставила все так, если бы мы были одни. Если бы мы были одни… Было бы тогда все по-другому? Не так больно. Не так холодно.

Я смываю кровь, наблюдаю, как прозрачная вода становится мутно-красной и все думаю, почему Ваня так поступил. Зачем принес мне Артёма и так пытался заставить меня поверить, что этот темненький, голубоглазый малыш – наш сынок.

Я знаю причину. Знаю, да. Он хотел, чтобы хотя бы мне не было больно. И когда я это поняла, не смогла ему возразить, не смогла преумножить его боль.

Я люблю Тёмика, но каждый раз, когда я вдыхаю его чуждый мне запах, вспоминаю аромат своего малыша, которого у меня забрали. И вновь голову разрывают вопросы, ответы на которые я, наверное, никогда не узнаю. Холодно ли ему? Больно ли? Кормят ли моего малыша? А если это все уже не важно, похоронили ли его по-человечески? И если да, то где его могила, на которой я могла бы поплакать?

Я ставлю миску с кровавой водой и ножом в раковину, убираю перевязочные материалы в аптечку, натыкаюсь взглядом на маленькую тубу с сильным снотворным. Если всего одна таблетка вырубает даже меня, уже год умирающую от тотальной бессонницы, то десяти штук хватит, чтобы унять боль навсегда.

Я достаю каменную ступку для специй, она такая тяжелая, что подрагивает рука. Сыплю туда таблетки. Не считаю, просто высыпаю все, словно это сладкая паприка, с которой нельзя переборщить. Размалываю все в порошок, который тут же растворяют мои слезы. Пальцем перекладываю снотворное в новой форме в крошечную кофейную чашечку, подливаю немного воды и разбалтываю лекарство до белесоватой мути.

Вот и все. Нужно только пойти в нашу спальню, плотно зашторить окна, лечь, сделать всего один глоток, прижаться щекой к подушке и вдохнуть запах моего Ванечки. Последний раз вдохнуть.

– Ма-ма! – звонкий детский голос за спиной, заставляет меня вздрогнуть и судорожно всхлипнуть.

Оборачиваюсь. Тёмик стоит и смотрит на меня, засунув палец в рот. Маленький, ни в чем не виноватый чужой ребенок, которого мне пришлось выкормить своим молоком, чтобы Ваня видел, что я поверила в его благую ложь.

Что-то у меня в голове громко щелкает. Как он без меня? И что будет с Ванечкой, если я сейчас эгоистично смалодушничаю?

Я врубаю воду, выливаю снотворное и содержимое миски, наскоро вытираю руки и бросаюсь к ребенку. Подхватываю его на руки, прижимаю к себе и вдыхаю не тот запах. И опять в груди тяжесть, болезненная, мешающая сердцу биться.

– Вы рано вернулись, – говорю я нашей няне Валентине. – Он капризничал?

– Он просился к маме, Вероника Владимировна, – улыбается она немного виновато.

Ребенок обнимает меня своими невесомыми ручонками, и сейчас мне почти невозможно это терпеть. Мне так стыдно перед своим малышом, когда я притворяюсь матерью этому. Мне стыдно его любить. Стыдно искать в нем замену нашему сыну.

– У меня страшно болит голова, – чеканю я, с трудом выталкивая слова из спазмированного горла. – Покормите Артёма и уложите на дневной сон, хорошо?

Я передаю ей ребенка, который начинает куксить личико и хныкать, ловлю на себе недоуменный, почти осуждающий взгляд, который Валентина тут же отводит.

Я закрываюсь в спальне, снимаю халат, чуть сжимаю соски, пытаясь вернуть себе его прикосновения. Прохожусь пальцами по внутренней стороне бедер, ощутив под подушечками следы его засохшей тонкой пленочкой спермы. Я стараюсь запомнить каждую нашу секунду вместе, сохранить каждый отголосок нас прежних. Но это удается мне все хуже. Мне так плохо без него.

Я хватаю телефон, зажимаю кнопку записи аудиосообщения и подношу динамик ближе к губам:

– Ты мне нужен. Очень нужен, Вань. Мне плохо. Приезжай, пожалуйста, домой. Сейчас.

Замолкаю, громко всхлипываю. Не снимая пальца с кнопки, смахиваю сообщение влево. Нельзя. Не смей, Ника.

Когда мы только познакомились, когда начали жить вместе, я не понимала, что такое любовь. Я делала ему больно. А теперь я уверена, что любить – это беречь.

Сейчас я позвоню, позову, и он приедет. Точно. Но тогда я облегчу свое состояние за счет него. Я так не хочу.

Он думает, я не замечаю. Но я вижу, что его рука начинает трястись еще сильнее, когда я позволяю себе расплескивать свою боль. Я физически чувствую затянувшиеся паузы между фразами, которые он подбирает все тщательнее, лишь бы меня не расстраивать.

Я запускаю телефон в стену. Он глухо бьется об нее и падает на ворсистый ковер. Я обнимаю Ванину подушку, сворачиваюсь комочком и закрываю глаза. Просто даю себе немного времени. Успокоюсь, встану и пойду играть с ребенком. Буду и дальше делать вид, что счастлива и все нормально. Ради него.

– Малыш, – поцелуи ложатся на мои ключицы.

Я судорожно вздыхаю, пытаюсь уцепиться за это бредовое видение, но внезапно обхватываю руками его шею, открываю глаза и вижу Ванечку над собой, рефлекторно улыбаюсь.

– Ты правда здесь, – бормочу сонно.

– Иди ко мне, любимая, – притягивает меня ближе, на нем куртка – даже не разделся.

– Что-то случилось? – вдруг доходит до меня, и сон окончательно рассеивается. – Где Артём?

– Все хорошо, он спит, – целует мою шею, скользит холодными после улицы ладонями по моим ребрам, запускает пальцы между мной и кроватью, притягивая все ближе. – Просто я так соскучился.

– И я по тебе, – шепчу, касаясь его холодных губ. – Боже, как же я хотела, чтобы ты вернулся.

– Я вернулся, Ника, – отвечает на поцелуй так горячо, словно и не было всего того чужого между нами. – Вернулся, – выдыхает в мои губы.