У первой же глинобитной хижины на меня уставилась женщина. Знала ли она, кто я?

Я повернулся и пошел обратно на поле, с которым, так сказать, был лучше знаком.

Почти уже перейдя его и подходя к своему коню, я увидел на дороге четырех пеших.

Впереди шла моя старая варварка в бурой рубахе и железном ошейнике, за ней трое мужчин. Один пожилой, в такой же бурой рубахе и тоже в ошейнике – должно быть, раб-старожил, о котором она говорила. Второй молодой, крепко сбитый, в ошейнике и кожаной повязке на бедрах. Он шел с открытым ртом, где недоставало зубов.

Я не говорил тебе, Удрог, что у Намука была такая же привычка – разевать рот? На миг я принял этого молодого раба за Намука, которого вели ко мне старик со старухой. Иллюзия была столь сильна, что я замахал рукой и поспешил ему навстречу, ухмыляясь как недоумок, но тут же подумал: да нет же, Намук – не молодой раб, а старый! Старуха скрывала это, чтобы приятно меня удивить. Потом я, конечно, опомнился и почувствовал себя полным ослом. Старуха сказала, что старик пробыл здесь двадцать лет, – значит, он пришел сюда через шесть лет после меня. Он улыбался, показывая длинные желтые зубы, я пытался улыбаться в ответ.

Старая рабыня тем временем поведала, что старика зовут Мирмид, молодого – Фейев, а ее – Хар-Ортрин. Фейев явно был туповат, но обладал красивыми светлыми глазами в обрамлении темных ресниц. Третий мужчина, без ошейника, в кожаной набедренной повязке, как и Фейев (и не менее грязный), стоял в стороне. Я с удивлением понял, что это стражник.

«А я буду Ириг, мой господин, – представился он, ударив себя в лоб кулаком. – Вольный слуга императрицы, великодушной владычицы нашей!»

Мне и теперь мерещилось, что Фейев – это Намук, а Ириг – вылитый стражник, который когда-то вел нас сюда, хотя тот мне плохо запомнился.

В честь грядущей церемонии и грядущей свободы сегодня они не работали.

«Надеюсь, вы не против, что я привела их, мой господин, – сказала Хар-Ортрин. – Вы такой добрый для великого человека, да и сюда приехали ради нас, и с Мирмидом хотели поговорить – он ведь здесь дольше моего. А парню полезно будет послушать про место, из которого он завтра уйдет навсегда».

«Вот и славно. – Я с улыбкой показал на поваленное дерево, поперек которого лежало другое, срубленное. – Сядем и потолкуем».

Мы сели. Начиналось все хорошо.

«Хар-Ортрин сказала, что показывала вам, где был ваш бывший барак, но он был вовсе не там! – сказал Мирмид. – Он стоял по другую сторону от казармы, где раньше жили стражники, а теперь мы живем – и сгорел за год до того, как сюда пришел я. Страшенный, говорят, был пожар! Никто не знал толком, сколько рабов в нем погибло. Уцелевшие втихомолку шептались, что это недосмотр был, а то и поджог.

Поджарились люди заживо в набитом соломой хлеву. Когда меня пригнали сюда, развалины еще не совсем заросли. А там, на склоне, где показывала она, были временные постройки, поставленные после пожара – в одной из них я и жил. В то время как раз закрыли три больших штольни, где вы, должно быть, работали, и открыли другую, поменьше. Но добыча там была так себе, и решили закрыть весь рудник. Хибары наши снесли, рабов большей частью на запад продали – осталось нас всего человек двадцать пять. Привели к нам Хар-Ортрин и еще нескольких женщин, чтоб убирали и стряпали: камень-то не добывали уже, только присматривали за шахтой. А теперь нас и вовсе трое…»

Его рассказ кое-что прояснил.

В бытность мою офицером я узнал о пожаре на руднике от жителей пустыни в тяжелых одеждах, с медной проволокой в ушах. Но это было давно и выветрилось из памяти.

Значит, мой барак и верно стоял по ту сторону от казармы – но я все равно не узнал бы этого места, ведь там теперь вырос лес.

Я все смотрел на молодого раба: вправду ли этот губошлеп, ковыряющий кору грязными пальцами, похож на Намука? По возрасту он был ближе к Варху, и все же… Спросить бы Мирмида и Хар-Ортрин – или Ирига, если на то пошло, – не знают ли они, что сталось с Намуком. Уцелел он при пожаре? Был продан? Может, кто-то из них знает даже, где хоронили рабов? Но я не решался спрашивать, как прежде не решился войти в незнакомую мне деревню.

Фейеву не нравилось мое пристальное внимание. Я перестал смотреть на него и стал расспрашивать, откуда они и что делали все это время на руднике. Мы потихоньку осваивались друг с другом – трое рабов, стражник и императорский министр.

Я пытался вспомнить, о чем спрашивал высокий господин нас с Намуком и Вархом, – и знаешь, они отвечали на те же вопросы с большой охотой. Даже тупица Фейев, даже надутый Ириг. Я пытался вспомнить, какие случаи из жизни высокого господина больше всего меня поразили, и рассказывал им похожие истории из своей жизни. Не про рудник, конечно, а про то, что при дворе делается. Фейев перестал ковырять кору, Мирмид, Хар-Ортрин и даже Ириг слушали как завороженные. Раньше я полагал, что в ту ночь высокий господин впервые беседовал с рабами вроде меня и Намука, но теперь вспомнил, с каким состраданием отнеслись к Варху трое господ. Возможно, та беседа была у него не первой. Возможно, он знал, о чем нужно спрашивать, чтобы мы разговорились. Возможно, знал, какие истории будут нам всего интересней. Возможно, знал, каких тем лучше избегать, чтобы не смущать нас. Я сам вел немало таких бесед и учился не у него одного. Возможно, он, как опытный игрок, рассчитывал все ходы наперед – с наилучшими намерениями, как и я теперь.

Намерения у меня и впрямь были добрые. Я хотел, чтобы они чувствовали себя свободно, и они чувствовали. Хотел, чтобы они понимали всё, что я говорю, и они понимали. И все-таки мысль, что наш разговор на этом самом лугу тридцать лет назад был хорошо продуманной игрой, неприятно поразила меня. Мои собеседники во многом были людьми ограниченными, и я их границы хорошо знал – как же мог высокий господин не знать наших?

Рабы заговорили о скорой свободе – что они будут делать, куда пойдут. Хар-Ортрин была уверена, что вольные родичи на юге примут ее к себе, но я, слушая рассказы о ее добром дядюшке и многочисленных кузенах, вспоминал отчеты об освобожденных рабах, вернувшихся в свои семьи (мы обсуждали это на совете пять дней подряд). Семьи в большинстве своем не желали иметь никакого дела с растерянными и часто озлобленными вольноотпущенниками – а Хар-Ортрин в восторге сжимала руки, исполненная надежд и радостных ожиданий.

Бывший хозяин Мирмида, вынужденный в свое время его продать, тоже звал его к себе, когда он получит свободу: ему дадут клочок земли, нужные орудия, он построит себе хижину и будет вольным крестьянином. Еще три дня мы на совете обсуждали случаи, когда такие же обещания оказывались пустыми словами: имения, где рабы работали прежде, пребывали в таком же упадке, как и рудники, где они работали после, а прежних хозяев зачастую и в живых не было – но Мирмид бесконечно уважал своего великого тана, который, владея сотней других рабов, обещал ему такую прекрасную жизнь.

А что намерен делать Фейев? В город пойдет. В какой? Да в любой. Там ему работу дадут. Какую? Да хоть какую. Он будет работать на совесть, купит себе дом, разбогатеет, слуг себе наймет, оденется во все новое-дорогое.

Я слушал, улыбался, помалкивал.

На совете мы обсуждали вопросы освобождения рабов без конца, но я с этими вопросами сталкивался за много лет до совета.

Если у вас возникнут какие-то трудности, сказал я трем почти уже не рабам, вы можете обратиться за помощью в такие-то и такие-то палаты, учрежденные императрицей как раз для этого. Но они, что мне было куда как знакомо, пропустили мой совет мимо ушей.

Оставалось надеяться, что в случае нужды они его вспомнят. Я улыбался их пылкости, их наивности, их восторженным ожиданиям, зная при этом, что стать богатыми и благополучными в ближайшем будущем для них не более сбыточно, чем пробурить насквозь гору или улететь в небо. Неужели и мы с Намуком тридцать лет назад мечтали с той же наивностью о свободе – даре богов, отнятом у нас властями империи?