Затем из шатра вышел с дымящим факелом господин Анурон, отмытый дочиста, в свежей голубой тунике и таком же плаще.

«Негоже тебе сидеть с ними, – заявил он. – Мы долго говорили с Ветерком и пришли к согласию – просто гора с плеч. Вы, все трое, вели себя отвратительно и сильно меня огорчили, но после разговора с ней я стал понимать почему. Постарайся и ты меня понять. Все, что так досаждало вам последних три дня, я делал лишь для того, чтобы вас позабавить, и не думал, что будет наоборот. Вот и все. Ветерок рабства не одобряет, и я наконец-то внял ее доводам, но именно поэтому понять не могу, отчего ты всю ночь проводишь с этими… существами в ошейниках. Ты это делаешь только для того, чтобы я почувствовал себя виноватым. А тебе, смотрю, уже полегчало, любезный? Я рад. Ты храбро сражался, хотя и потерпел поражение. Хорошо мне приложил пару раз – гордись. Вот видишь, ты улыбаешься. Но Ветерок, если на то пошло, оказалась намного великодушней. Она, по крайней мере, потратила целый час, внушая мне здравые, по ее мнению, мысли. Ты же, мой друг детства, кого я всегда уважал, на кого всегда смотрел снизу вверх, попросту уходишь, чтобы поболтать с этими несчастными и тем унизить меня… что за мелочное ребячество. Ты уже сделал для них все, что мог. Жаба тоже считает, что ты поступаешь глупо, но все мы готовы превознести тебя как раз за это, мой принц. Я говорю серьезно. Оставь их и пойдем к нам. Для меня невыносимо, что ты сидишь с ними, – и Ветерок, думаю, скажет тебе то же самое».

У меня горели щеки; я благословлял темноту и шрам на лице, скрывающие мой стыд, и не знал, за кого стыжусь больше – за себя или за высокого господина.

Он, выслушав Анурона, достал из плаща какой-то брусочек – я не узнал эту вещь, потому что больше года ее не видел, – вложил его в скважину Вархова ошейника, повернул, снял ошейник и метнул его прямо в занавеси у входа в шатер. Я думал, что сейчас все звуки в шатре утихнут, но этого не случилось; тогда я подумал, что ошейник просто растаял перед лицом такого могущества.

Затем всесильный человек приподнял мой искореженный подбородок, слегка содрогнувшись при этом, отомкнул мой ошейник и отправил его вслед за первым. Ошейник Намука полетел туда же вместе с ключом.

«Видишь, – сказал высокий господин Анурону, и дрожь в его голосе передалась всему моему телу, избавленному от ошейника впервые за долгий срок, – я больше не беседую с существами в ошейниках. И приду к вам, когда сочту нужным – не раньше».

Анурон захлопал глазами.

«Они не поверят, когда я им расскажу! – Он явно не находил слов и выпалил наконец то самое, что госпожа Эзулла недавно сказала ему: – Какой же ты надоеда! – Он швырнул факел наземь – желтое пламя, отразившись в луже, тут же погасло – и вернулся в шатер.

Теперь мы все что-то друг от друга утаивали – вот откуда, наверно, взялась сказка о скрытном рабе. Господин начал было с того, на чем остановился, но у него получалось плохо, и «спасти вечер», как наверняка выразились бы господа, попытался Варх. Он рассказывал о жестоком стражнике, который уже ушел с рудника; о сестре, которая так и не успела что-то ему сказать перед тем, как ее продали; о том, как забавно он отомстил надсмотрщику, желавшему стравить двух рабов, – сегодняшний бой напомнил ему об этом.

Молол языком, как нанятый – это его, должно, от зелья так разобрало.

Господин слушал, кивал, улыбался в нужных местах – мы с Намуком так сконфузились, что ни одной улыбки из себя выдавить не могли. Наконец он встал и попросил его извинить: ему в самом деле пора вернуться к друзьям – он надеется, что мы понимаем. Думаю, что всем, даже Варху, сразу сделалось легче.

Но он вышел снова и принес нам с Намуком коврики и подушки, чтобы мы легли прямо здесь, на холмике, где посуше.

Дождь на время перестал, ночь была ясная. Господин посмотрел на вовсю уже храпевшего Варха, наказал разбудить себя, если ему станет хуже, и показал шатер, где сам будет спать.

Все лампы в большом шатре погасли, небо вызвездилось. Мы с Намуком улеглись на свои постели. Неужели мы, избавленные от ошейников, не помышляли о бегстве? Нет… может быть, потому, что нам доверили Варха, но я так не думаю. Я, к примеру, сразу уснул.

Проснувшись среди ночи, я подумал, что вздремнул всего на пару мгновений. Варх метался и стонал так, словно Анурон только что его повалил: «Уггггггггг… Уггггггг…» А Намук храпел как ни в чем не бывало.

Я сел. В шатре высокого господина еще брезжил свет. Он велел разбудить его, если что… Я укрыл Варха одеялом – которое он тут же скинул, – постоял, пошел по траве к шатру. Может, окликнуть сначала? Посмотреть, спит ли он? Лампа вон горит… но, может, он уснул, забыв ее погасить. Не рассердится ли господин, что его потревожили? Но он сам велел…

Отодвинув входное полотнище, я заглянул внутрь. Я очень живо помню то, что увидел при свете лампы на низком столике – не знаю, сумею ли передать это тебе, Удрог. Высокий господин стоял спиной к входу – голый, как мы с тобой – и не видел меня. Он держал что-то в руках, глядя на это как завороженный: один из наших ошейников, половина в одном кулаке, половина в другом. Мне казалось, что я уже долго так стою – а он, выходит, стоял еще дольше. Я уже знал, предвидел, что он сделает дальше – и ты тоже знал бы на моем месте. Он защелкнул железный обруч на своей шее и замер, не отводя рук, будто боялся, что больше его снять не сможет. Я ощутил плотскую подоплеку этого жеста с такой ясностью, что все мои суставы ослабли. Я уже говорил тебе, что меня ошейники возбуждали еще в раннем детстве, как, по-своему, и тебя. А говорил ли я о мгновении тишины? Это, пожалуй, самое верное, что можно сказать о желании.

В тот миг я, если и не вступил в него, то подошел вплотную.

Сказители повествуют, что человек, пылая от страсти, дрожит в то же время, будто во льду. Но желание – не огонь и не лед, а разница между ними. Его, пожалуй, стоило бы назвать промежутком, разрывом – неодолимой тишиной, грозящей разлучить двух людей и длящейся целую вечность.

Внезапно он обернулся – может быть, мое хриплое дыхание донеслось до него или холст под моей рукой дрогнул.

«Что тебе нужно?»

Испугавшись не меньше его, я взаправду тряхнул шатер (удивляюсь, как он еще нам на голову не свалился) и пролепетал: «Раб этот, Варх… он стонет, и я не знаю, что делать…»

«А мне что прикажешь делать? – рявкнул он, срывая с себя ошейник. – Ну да, я говорил, чтобы ты…» Тут он, полагаю, впервые меня разглядел.

Оба мы были нагие, оба мужчины. Я видел его, и он знал, что я видел. Теперь и он увидел меня и узнал обо мне то, что знал о нем я. Мой отклик на него он мог отрицать не больше, чем я – его отклик на рабский ошейник.

«Варх, он опять стонет, – заново начал я. – Может, вы взглянули бы…»

«Да, хорошо. – Он перевел дух. – А вам скоро идти назад на рудник – стоило бы, пожалуй, снова надеть ошейники». Он хохотнул. Шутка вышла плохая; мне очень хотелось посмеяться с ним вместе, но я не мог. Он подошел и защелкнул ошейник на моем горле. Если прежний его жест говорил о плотском желании, этот был так далек от всякого вожделения, что дальше и быть не может. Он боязливо возвращал символ рабства рабу, которого имел глупость, пусть ненадолго и не по-настоящему, отпустить на свободу.

Я назвал разговор между нами четырьмя честным – таким он и был, но ни о чем таком у нас речь не шла. Меня, усмехавшегося про себя над тем, как Жью-Форси попользовался Намуком, поразило то, что у нас с высоким господином одно на двоих извращение.

«Пошли поглядим, как он там». – Два других ошейника лежали у него на постели. Он взял их и вышел из шатра как был, нагишом.

Варх у большого шатра свернулся клубком, подтянув колени к груди.

«Подержи-ка лампу. – Господин и на Варха надел ошейник. Тот захрипел, и я опять испугался, но господин сказал: – Все хорошо, он дышит. Укрой его». Я укрыл, а господин застегнул ошейник на спящем Намуке; тот пробормотал что-то и опять захрапел.