Меня, того и гляди, и впрямь предадут смерти или в тюрьму заточат. Мой Мастер, можно не сомневаться, напишет об этом трогательную историю, где мои вопли, ужимки, громкие ветры и ругательства, а также брань, которой недруги осыпали меня, будут сведены к спокойной и рассудительной риторике.
Карнавал, может статься, будет в разгаре, а любовники всякого рода и дети от мала до велика будут гадать, куда подевался тот старый шут, что заставлял их сметься и плакать. Заглушат ли музыка и пение мои крики? Но можете быть уверены, что он и об этом ничего не напишет. Пришествие Амневора? Нет, ноги моей там не будет. Я уже все это видел, да и работы полно – ну и отдохнуть тоже постараюсь, конечно.
Моя пылкость – или, скажем прямо, буйство – не в его духе. Ну, а сохранять рассудительность перед лицом неправедного безумия, которое я за свою жизнь повидал во всех видах – не в моем.
В его диалогах будут, конечно, кусочки, в которых я узнаю себя и другие тоже узнают – но будет и ложь, которую могу изобличить только я. А чего в них не будет, так это моей подлинной смерти.
Чудовище, вот кем сделали меня его сочинения!
Он принц, а я всего лишь старый актер, но в его диалогах я умру так же, как умер бы он – если бы его, по причуде безымянных богов, могли оклеветать, обвинить и казнить тем же манером, что и меня по его, не признанной им, вине. Думаю, в глубине души он искренне верит, что его писания избавили меня от моих ужасающих взглядов – я же думаю, что они обрекли меня на гибель не менее верную, как если бы он в тот вечер вместо сидра наполнил мой кубок ядом.
9.7. Получил от университета Темпл в Филадельфии извещение о симпозиуме «После Барта и Бахтина».
Я знаком с работами половины участников: Майкла Холквиста, Кэрил Эмерсон, Барбары Джонсон, Сэмюела Вебера – и большой их поклонник. О Барте кое-какое дилетантское понятие тоже имею, у Бахтина читал «Диалогическое воображение» в переводе Холквиста и Эмерсон. Два года назад, на Уингспредской конференции «Инновация и реновация», послушав доклад о «карнавализации» как инициаторе критического диалога у Бахтина, я сделал первые наметки «Повести о чуме и карнавалах» – и теперь тоже решил побаловать себя поездкой в Пенсильванию.
Конференция начиналась в субботу, в девять утра. Я встал в четыре и в половине пятого двинулся сквозь ноябрьскую мглу, пронизанную фонарями и не-совсем-дождем, на автовокзал Порт-Авторити.
Там оказалось до странности оживленно.
Джои, Джимми, Джонни, Джамал и Хосе говорили мне, что ночуют на этом автовокзале, но никого из знакомых я там не застал. У газетного киоска, еще закрытого, стоял паренек лет шестнадцати-семнадцати в мешковатых, драных, черных от грязи джинсах. Одна его кроссовка валялась в нескольких дюймах от крайне грязной ноги. Футболка, когда-то белая, была ему велика и пожелтела, куртка отсутствовала. Рукой, опять-таки очень грязной, он дергал себя за черные, довольно длинные волосы.
Я спустился к воротам «Грейхаунд» по лестнице, где ошивалось с полдюжины черных ребят от четырнадцати до пятнадцати лет. Один бегал вверх и вниз, держась за перила, остальные, стоя внизу, смеялись над его выкрутасами.
Сев на стул в зале ожидания, я увидел, что по лестнице спускается белая пара средних лет. Сумки несла женщина – мужчина, похоже, был болен.
– Эй, белые! – крикнул им парень на ступеньках. – Куда подались?
Они шли дальше, не обращая внимания.
– Да не бойтесь, не трону я вас. – Парень поскакал вниз параллельно им.
Они, похоже, и не боялись, хотя выглядели не слишком бодро в такую рань.
– Ну так чего? Боитесь, что я вас ограблю? – Теперь он скакал вприсядку по полу, поглядывая то на пассажиров, то на других парней. Одни смеялись, другие нет.
Мужчина и женщина, будто не слыша, направились к стульям.
Я, попросив соседей приглядеть за моим портфелем, пошел в туалет. Там тоже торчали подростки, черные и пуэрториканцы.
Когда я вошел, черный парень в очках – постарше, лет двадцати – говорил тринадцатилетнему с виду мальчишке:
– Эй, пацан, ты чего тут делаешь ночью?
Тот с негодованием скрестил руки:
– Какой я тебе пацан?
– Да, – заявил его товарищ, еще того меньше, – он большой уже.
Я, подавив смех, прошел к писсуарам.
В дальнем конце маячил красивый черный парень в серой конфедератке.
Выйдя, я увидел на лестнице белого мужчину, седого, с дипломатом, в дорогом сером костюме, с пальто на руке.
– Эй, белый! – крикнул ему тот же забавник. – Куда намылился? Боишься меня? Думаешь, побью тебя или ограблю? А ты не боись!
Мужчина опять-таки не обратил на него никакого внимания.
– Ниггер, чего дурью маешься? – крикнул другой парень снизу.
– Не, в натуре, – как ни в чем не бывало продолжал клоун, – не боись, белый, не трону!
– Ниггер…
– А я чё? Я просто спрашиваю белых, куда они…
Другой парень захватил его локтем за шею.
– Хватит идиота из себя строить!
– Пусти, – хихикал клоун, – ты, ниггер чокнутый!
В туалет, у которого я стоял, решительно вошла черная женщина в коричневом пальто.
– Извините, мэм, – сказал я, – это мужской туалет.
– Да? А где ж тогда женский?
– Ярда через три от нас, – информировал пуэрториканец у раковины.
Я взял свой портфель и стал прохаживаться по платформе «Грейхаунда».
Белая девочка-подросток, средней нечесанности и немытости – то ли едет куда, то ли просто погреться зашла, – сидела у стенки с рюкзаком, завязанным грязной бечевкой. Если бездомная, то должна была сильно постараться, чтобы вызвать сомнения в своем статусе. Явно бездомная женщина с мешками, полными газет и тряпья, шагала, бормоча под нос что-то ругательное, а то и плюясь.
Девочка отвернулась, когда та шла мимо.
Мужчина лет тридцати спал на полу, втиснувшись в угол у перегородки из прозрачного пластика, в новых черных ботинках и засаленном сером комбинезоне. Нагрудный карман его рубашки украшала вышитая надпись, нечитаемая от грязи и ветхости. Черная щетина более-менее чисто сбрита, волосы подстрижены. Когда черный уборщик провез поломойную машину в опасной близости от него, мужчина поднялся, сделал несколько нетвердых шагов и плюхнулся на черные пластиковые стулья – даже глаз не открыв, насколько я видел.
Пуэрториканки не старше шестнадцати, в синих пуховиках и сильно накрашенные, то входили в женский туалет, то выходили обратно. Иногда к ним цеплялись черные или пуэрториканские мальчишки, иногда девчонки сами к ним приставали, но чаще держались в собственном, суровом и серьезном, мирке.
Я уже с год не бывал на автовокзале в такое время. По сравнению с прошлым разом стало заметно, что многие люди, спящие на стульях, скамейках и на полу, еще недавно, похоже, работали – в отличие от постоянных обитателей этого места.
Во время посадки на автобус позади меня стоял бородатый студент, едущий домой. Его внешность странным образом отражала то, что виднелось вокруг. Волосы и бороду он отпустил потому, что ему это нравилось – не потому, что не мог позволить себе зайти в парикмахерскую. Чистую розовую рубашку носил поверх вельветовых брюк потому, что так было удобней – не потому, что ему не хватало энергии заправить ее. Старые кроссовки надел в дорогу опять же ради удобства, а не откопал в мусорном баке. Очки в проволочной оправе были чисто протерты, часы шли правильно: я спросил его, сколько времени, и мы очень быстро переключились на экономическое положение в стране и его влияние на то, что мы наблюдаем здесь.
В автобусе, пока мы катили сквозь занимающийся рассвет, он сидел впереди меня и слушал свой «Уокмен» через наушники.
Вот то, что я вкратце записал тем ноябрьским утром и дополнил на следующий день.
Еще один (мелкий) довод в пользу того, что неверионская серия – это документ.
9.8.1. Как я узнал, где это будет? Довольно легко (повествует Мастер). В любой группе, с каким бы тщанием ни отбирать ее, всегда найдутся один-два отпетых, даже и в нашей школе. Я подошел к одному из таких и сказал, что хочу знать, где будут поклоняться Амневору. По моему тону он понял, что я спрашиваю не затем, чтобы его обвинить, и сказал где – оправдав мои подозрения.
