Когда мы пришли, там уже жарились барашки на вертелах, пелись пьяные песни, из окон вывешивались разноцветные стяги, дети носились туда-сюда, родители перебранивались. Мой спутник жался ко мне: по его понятиям, здесь жили одни чужаки, которых его дома учили бояться.

Первое время он просто стоял в темном углу у наших повозок и пялил на все глаза. Потом, когда я начал помогать с декорациями, он отцепился от колеса, за которое ухватился, и стал всех спрашивать, не надо ли чего принести или подержать – к героине и к той обратился. Она послала ему воздушный поцелуй на бегу, и он, хотя и не сразу, его вернул.

Меня это слегка настораживало, но нашим он пришелся ко двору, и его стали посылать за тем и за этим.

Он осмелел и начал иногда отлучаться. Час спустя я, играя на гонгах и цимбалах, увидел его в толпе. Он что-то жевал – то ли угостили его, то ли сам стащил.

Жевал, ухмылялся и подмигивал мне – а я ухмылялся в ответ, продолжая играть.

Ночью, когда пришло время разбирать подмостки и гасить лампы, он снова пришел помогать. Я видел его то с доской на плече, то с охапкой масок в руках. За вечер он умудрился напиться – оно и неудивительно, когда тебе наливают на каждом углу, – но усердия в нем от этого не убавилось.

На ночь он остался в моей повозке. Две маленькие танцовщицы, квартировавшие со мной вместе, ушли с какими-то матросами посмотреть их корабль при луне. (Явились они только два дня спустя и получили от хозяина нахлобучку.) Мы спьяну занимались любовью, и кто-то из нас во время этого точно уснул.

Среди ночи он вдруг всполохнулся и вывел меня наружу. Луна светила вовсю. Он, еще не протрезвев, уверял, будто что-то слышал, а потом встал у какой-то облупленной стенки и стал с невероятной силой мочиться. Обмочил ноги себе и мне, оросил свои колени и руки – мог бы и не вставать, то на то вышло.

Наутро, однако, он поднялся как ни в чем не бывало, только окосевший слегка.

Мы с ним проводили повозки обратно на рынок и пошли к мосту. На полпути я сказал: «Здесь мы с тобой расстанемся. Мы хорошо повеселились, и даже голова у меня не слишком трещит».

«А у меня так очень. – Его нечесаная бородка торчала клочьями, словно у какого-нибудь пожилого клиента. – Надо прилечь под мостом, в тени, и еще поспать». Я собирался сделать то же самое, как только приду на рынок. «Не дашь ли пару монеток? – продолжал он. – Не за то, что было ночью, это бесплатно, но я ведь вам помогал».

На это мне сказать было нечего. Я сунул ему железку и ушел.

«Мы ведь скоро увидимся?» – крикнул он вслед. На мосту в этот час было тихо, и мне показалось, что его вопрос прокатился эхом не только с одного берега на другой, но и по всему городу.

«Да, конечно».

Мы, помнится, даже условились с ним на завтра, но кто-то из нас обещания не сдержал.

В чей же это дом меня позвали неделю спустя? Не в ваш: я точно помню, что репетировал тогда с женщиной, сочинявшей чудесную музыку – из-за нее-то я и оставил потуги сделаться трагиком, – а мы с ней никогда не представляли вместе в вашем саду. Точно: это было у баронессы, вашей знакомой. Ты тоже присутствовал? Это вполне возможно.

Короче говоря, в тот же вечер, возращаясь через мост из Неверионы, я услышал: «Здравствуй, как поживаешь?»

Еще пара пива, еще пара монет. Комната в другой гостинице, подешевле – мне указал ее другой мой любовник. Несколько следующих дней я сидел у него на кровати, и мы говорили о том же, что в прошлый раз.

Сын. Жена. Хозяйство.

Однажды я признался, что был женат, почти восемь лет. До того, как стал лицедеем – по крайней мере, до того, как стал играть в этой труппе. У нас были два сына и дочь. Я был превосходным отцом, ни над одной ролью так не работал. Но теперь с этим покончено: пусть это был мой лучший спектакль, больше я в нем не участвую.

Он посмеялся и спросил: «А ты тогда уже занимался этим с мужчинами?»

«Да, куда больше нынешнего. Я ведь был молод – около твоих лет, когда мы женились».

«Она знала об этом?»

«Конечно!»

«Ты ей сказал?»

«Еще до женитьбы. Можно ли вступить в брак с женщиной, не сказав ей самого важного о себе?»

«И что она на это?»

«Поначалу это ее возбуждало. – По его ухмылке я видел, что даже семь его женщин успели открыть ему эту диковинную истину. – Но когда появились дети, ей наскучило».

«А дети знали?»

«Когда дело уже шло к концу, который мог быть куда более мирным, двое старших, думаю, стали подозревать. Выкрикивалось много разного с целью побольнее меня задеть. Жена у меня, видишь ли, тоже одаренная женщина. Она до сих пор живет в Йенле – то есть я так думаю, представлять мы туда не ездим. Может делать что угодно: дома строить, подмостки ставить, горшки лепить. И от приключений была не прочь, хотя и дулась частенько. Я был привязан к ней и достойно с ней обращался, а мне для этого – как и многим, думаю – требовалась изрядная доля честности».

«Почему ж тогда вы расстались?»

Труднее всего ему, наверно, было понять, что все пары расстаются (о счастье!), когда одна половина начинает видеть в другой плаксивое, жалкое, злое, параличное животное, неспособное более быть разумным мужчиной или разумной женщиной в том виде, в каком нас создали боги.

«Так сколько же у тебя было женщин?» – спросил он и стал рассказывать какую-то нелепицу о победе, одержанной им в ночь карнавала. Раньше он потому-де не говорил, что боялся моей ревности. Тогда он еще не успел захмелеть и, уложив свою красавицу на кучу листьев у какой-то хижины на задах, кончил чересчур быстро… На середине рассказа он вспомнил, однако, что мы с ним тоже по-своему обязались быть честными, и признался, что видел там одну женщину. Старше его и не слишком пригожую, но что-то в ней было. Она стояла на углу и ела взятый из сетки плод. Он подумывал подойти и заговорить, а потом попросить, чтобы я покараулил, пока они с ней будут миловаться в моей повозке!

Вот почему он вернулся и так старательно помогал нам.

Несколько раз он бегал посмотреть на нее. Она там стояла довольно долго, как будто ждала чего-то (как будто к чему-то прислушивалась, сказал он – у него случались такие поэтические наития). Но он так и не решился заговорить, а на пятый или шестой раз увидел, что она ушла – одна или с кем-то другим.

Экий дурень, сокрушался он – ни слова не сумел вымолвить.

Поэтому для нас обоих ответ оставался все тем же: семь.

Не помню, кто из нас спросил о том, что само собой напрашивалось: а сколько мужчин? Должно быть, все-таки я. Мы сидели на кровати в его каморке с голыми стенами и скошенной тростниковой крышей, подсчитывая в уме. Я, помнится, называл поначалу малые числа, желая его поддразнить – двадцать пять, пятьдесят. Он насчитал с полдюжины только в детстве, а в городе у него было не меньше сотни: двадцать пять он обслужил в первую же неделю, что провел на мосту.

Смеясь, мы сошлись на том, что у обоих счет пошел на сотни, хотя мне уже сорок, а ему и двадцати нет. Я, не помню уж почему, решил его поддеть и сказал: «Ты, я вижу, совсем как я. Мужчины нравятся тебе больше женщин. Мне-то уж точно: и раньше нравились, и всегда будут».

«Нет! – возразил он. – Женское тело гораздо приятней мужского. Мужчины – это просто игра, я всерьез их не принимаю и схожусь с ними, только когда женщины рядом нет. И потом, они мне за это платят».

«Что ж, – я снова не удержался от смеха, – когда-то и я так думал, хотя чувствовал по-другому. Лежал с женщиной и думал о мужчине, который подарил бы мне наслаждение. Проделывал это дважды в неделю на протяжении восьми лет – нет уж, слуга покорный. Правда, когда с мужчиной спишь, частенько думаешь о другом мужчине. А ты о чем думаешь, когда с женщиной спишь? Или с мужчиной – со мной, к примеру?»

«Да ни о чем», – ответил он удивленно.

«Ну еще бы», – проронил я.

«Иногда представляю, как мужчина занимается этим с женщиной, – признался он наконец. – Но ты ведь любился с мужчинами, даже когда был женат?»