— Не так всё и плохо, — отметила Лизавета Наумовна, отошла к шкафчику с медицинским инвентарём и вернулась с набором иголок. — Думаю, за пару сеансов приведём тебя в норму. Ложись!

Я уселся на кушетку и зябко передёрнул плечами.

— Да я и сам…

— Вижу, что сам! — насмешливо хмыкнула Лизавета Наумовна. — Но со стороны заметней, знаешь ли. Ничего-ничего! До субботы все отклонения выправим. Ложись!

— Да вы объясните просто…

— Ложись, кому сказано!

Пришлось повиноваться, и следующие четверть часа меня превращали в подушечку для булавок. Втыкали, воздействовали, смещали, расслабляли, подтягивали — тут и там, снова и снова. И вроде не так уж и больно было, но такое впечатление — всего наизнанку вывернули. Попутно Лизавета Наумовна акцентировала моё внимание на каких-то пропущенных при самолечении отклонениях от нормы — незначительных, но чреватые серьёзными осложнения, а заодно поясняла свои действия, иногда даже позволяла самому привести состояние внутренней энергетики к оптимуму, заданному перенастройкой на источник-девять.

Под конец так и взмок весь, смывать контрастный порошок отправился на подгибающихся ногах. Сполоснулся, вытерся, оделся и… Нет, так сразу покинуть кабинет не вышло.

— Присядь-ка! — указала Лизавета Наумовна на кресло с высокой спинкой и регулируемыми подлокотниками и подголовником. — Давай-давай! Только пиджак сними.

— Зачем это? — засомневался я, поскольку вид кресла доверия не внушал.

Лизавета раздражённо постучала красным ноготком по стеклу золотых часиков.

— Петя, у меня и другие пациенты имеются! Не тяни!

— Так и займитесь ими! Я в порядке!

— Пока — да, — согласилась дамочка. — Но придётся немало потрудиться, чтобы так оставалось и впредь.

Я с обречённым вздохом убрал портфель на кушетку, положил рядом пиджак и устроился в кресле.

— Удобно? — подступила едва ли не вплотную Лизавета Наумовна, нос защекотал лёгкий аромат её цветочных духов.

— Вполне, — отозвался я, старательно отводя взгляд от обтянутой белым халатом груди.

И вот даже не знаю, то ли слишком усердно пытался это проделать, то ли напротив — безуспешно. Как бы то ни было, резкого движения Лизаветы я не заметил, ощутил лишь укол в основание черепа и сразу утратил контроль над телом. В один момент руки и ноги отнялись!

Какого чёрта⁈

— И зачем же ты постригся под ноль, Петенька? — шепнула мне на ухо Лизавета Наумовна.

От неожиданности я даже о своём возмущении позабыл, выдал в ответ:

— Захотелось! — И допустил ошибку, промедлил, упустил возможность взять ситуацию под контроль.

Укол очередной иглы, вернее — сопроводивший его силовой импульс вдруг начисто отрезал меня от доступа к сверхсиле, но только лишь этим Лизавета Наумовна не ограничилась и принялась без всякой спешки притягивать мои предплечья к подлокотникам прочными кожаными ремнями.

— Вы чего? — выдавил я из себя, но слова прозвучали невнятно, будто успокаивающим обкололи. Начало подкрадываться забытьё.

Лизавета Наумовна закрепила мне ноги, легонько похлопала по щекам, приводя в чувство и попросила:

— Постарайся не отвечать на вопросы.

У меня от изумления даже в голове немного прояснилось.

— Это как?

— Что у тебя с рукой? — спросила Лизавета. — Откуда этот ожог?

Я попытался следовать её совету, но сумел продержаться лишь секунд пять или десять. С новой воткнутой в меня иглой возникло непреодолимое желание исповедаться, пришлось ему уступить.

— Обжёгся, — сказал я.

Тут же последовал очередной укол и прозвучал следующий вопрос:

— Каким образом?

И вновь захотелось выложить всё начистоту, и вновь я не смог сопротивляться наваждению, но, как и в прошлый раз, ответил совсем не то, чего от меня добивались.

— На пожаре!

И не соврал ведь — без пожара тоже не обошлось!

Лизавета Наумовна конечно же раскусила столь немудрёную уловку, незамедлительно изменила тактику воздействия, и на меня накатило мягкое тепло. Я ощутил невероятную безмятежность и провалился в полудрёму, но окончательно не отключился, смог и дальше поддерживать разговор, точнее — отвечать на вопросы, а ещё точнее — изворачиваться и юлить, дабы не сказать ничего по существу.

Это было невероятно сложно, я словно в детство вернулся, хотелось быть честным и откровенным, поведать обо всём без утайки, а Лизавета Наумовна перестала быть собой и превратилась в некий собирательный образ самого дорогого для меня человека, но нет, нет и ещё раз нет. Чем именно мы занимались с Альбертом Павловичем в столице, я ей не рассказал.

Зато узнал, с какой целью меня спеленали по рукам и ногам, если в любом случае утратил контроль над телом. Когда Лизавета начала выдёргивать иглы, мышцы так свело судорогой, что едва в три погибели не скрутило.

— Зачем? — хрипло выдохнул я, не спеша подниматься из кресла, поскольку отнюдь не был уверен, что сумею устоять на ногах.

— Да уж не развлечения ради! — фыркнула дамочка, протирая иглы. — Альберта за новый опыт благодари.

— Чего? — нахмурился я, решив, будто ослышался. — Вы нормально объяснить можете?

Вместо этого Лизавета Наумовна протянула какой-то листок. Дрожащей рукой я принял его, развернул и прочитал выведенные знакомым почерком куратора слова:

«Ты не абсолют»

Вспомнился давнишний спор Альберта Павловича с Георгием Ивановичем касательно моей ментальной устойчивости, и я поморщился.

— Хорошо, что вы не стоматолог…

— Не дуйся! — улыбнулась Лизавета. — И хватит уже пялиться на мой зад!

Я хотел было отмести это обвинение, но неожиданно для себя сообразил, что именно этим сейчас и занят, вздохнул и спалил записку. Было самую малость обидно и немного страшно. Куратор ведь точно не просто так моей ментальной устойчивостью озаботился, а значит, кто-то может проявить неуместный интерес к неким столичным событиям.

Каким именно?

А так ли это важно? Как по мне — так и не особо. Главное, чтобы вместо ментального воздействия при опросе не задействовали бормашину.

Ну а обижаться на Лизавету Наумовну было и вовсе глупо — в конце концов, она на меня своё рабочее время тратила, — так что я поднялся из кресла, взял с кушетки пиджак и спросил:

— И каков вердикт?

— Держался ты неплохо, но я сильно и не давила. В любом случае это во многом нарабатываемый навык, так что завтра ещё попрактикуемся. И не вздыхай так! Не вздыхай!

Пришлось пообещать быть как штык.

А что ещё оставалось? Тем более — если навык нарабатываемый?

О-хо-хо…

На дежурство я отправился сразу от Лизаветы Наумовны, пришёл на четверть часа раньше, но и правильно — какое-то время ушло на бюрократические формальности, вроде обязательного инструктажа, точнее проставления подписи за ознакомление с оным, а потом я получил медицинскую униформу, переоделся в белые брюки и аналогичной расцветки халат, поменял туфли на тапочки и поступил в распоряжение Федоры Васильевны Беды.

— Думал, вас обратно в столицу отправят, — удивился я.

— У нас и в Новинске работы невпроворот, — заявила в ответ тётка и мрачно усмехнулась. — Сам-то, поди, на фронт лыжи навострил?

— Есть такое, — осторожно признал я.

— Дохлый номер!

— Почему это? — спросил я, хоть и понимал, что никто не стал бы выдёргивать меня в Новинск лишь для того, чтобы сразу отпустить обратно.

Федора Васильевна, очевидно, сочла вопрос глупым и потому его проигнорировала, перешла к делу.

— Работать будешь в палате интенсивной терапии с четырёх до восьми. Суббота и воскресенье — свободные дни.

Я озадаченно хмыкнул, поскольку в полученном от ассистентки Звонаря графике дежурств продолжительность смен обозначена не была.

— На полставки, получается? — уточнил я на всякий случай.

— На полную, — возразила Федора Васильевна. — В интенсивной терапии час за два идёт. Сам всё увидишь.

И да — увидел. Жарко в отданной на моё попечение палате отнюдь не было, но присматривавший там за пациентами интерн оказался мокр как мышь — он самым натуральным образом обливался потом и на выход двинулся нетвёрдой походкой вусмерть уставшего человека.