— Да, это «Бурбон», но оно никуда не годится! — простонал он. — Оно должно быть намного пышнее в бедрах. Вы его испортили!

— Платье скроено в точности по вашему эскизу, месье Диор.

— Не перечьте мне! Это мерзость! Я хочу больше объема!

— Но, месье Диор, — робко возразила портниха, — пропорции манекена не позволяют…

— Не позволяют? Не позволяют? — Обычно розовое лицо Диора приобрело угрожающий багровый оттенок. — Кто мне тут будет указывать, что мне позволено, а что не позволено?

— Никто, месье, — прошептала девушка.

— Снимите его, — потребовал он жутким тоном.

— Да, месье.

Трясущимися руками портниха отколола «форму», обнажив деревянный торс манекена. Диор с минуту сверлил его взглядом.

— Да, вот где ошибка. Пропорции действительно неверные.

Штокмановские манекены можно было полностью настроить. Диор взялся за работу, сражаясь с целой системой винтиков и рычажков, дававших возможность изменить пропорции. Но именно этот манекен был старым и тугим и не поддавался его манипуляциям. Лицо Диора еще больше потемнело. Он полез в коробку с инструментами и достал оттуда деревянную киянку. Все прекратили работать и в молчании взирали на Диора, который лупил молотком по манекену, выбивая дощечки в одном месте и вбивая в другом. Никем не замеченная, Купер сделала несколько фотографий этого экстраординарного представления.

Наконец, задыхаясь, Диор отбросил киянку в сторону и придирчиво осмотрел результат своих трудов.

— Voila! — триумфально воскликнул он. — Вот совершенная женщина! — Он повернулся к портнихе, которая все еще прижимала к груди полотняную форму, глядя на него широко распахнутыми от страха глазами. — Вот теперь вы можете продолжать.

Он вылетел из комнаты, оставив всех в изумлении взирать на перенастроенный штокмановский манекен с осиной талией, широкими бедрами и низко расположенной грудью.

— Mon Dieu! — пролепетал кто-то. — Он сошел сума.

— Ни одна женщина так не выглядит.

— Нам придется снова затянуть женщин в корсеты.

— И этого будет недостаточно, — заметила другая портниха. — Еще понадобятся вкладыши в бюстгальтер и турнюр.

Купер наблюдала, как эти мастера своего дела, лучшие во всем Париже, пытались разрешить профессиональную головоломку, которую поставил перед ними хозяин. Диор просто взял молоток и выбил женскую фигуру в форме песочных часов, столь милую его взору.

Купер вернулась вслед за Диором в его каморку.

— Сколько платьев ты собираешься представить? — спросила она.

— Сотню.

Она ужаснулась. Неудивительно, что в Доме «Диор» царит безумие.

— Но для первой коллекции это невероятное количество, — рискнула заметить Купер. — В прошлом году Жак Фат выпустил свою первую коллекцию всего из двадцати вещей.

— Сотню, — твердо повторил он. — Если я сделаю меньше, я не смогу передать свое видение. Я должен повлиять на моду. — Ее насторожил его слегка безумный взгляд. — Если я сошью десяток, два десятка платьев, ни до кого ничего не дойдет. Я знаю, что они скажут: «Ну, это же Кристиан с его одержимостью, что с него взять». Но если люди увидят сотню моих платьев, у них распахнутся глаза. Никто не сможет проигнорировать сто платьев.

— Но расходы…

— Бюссаку придется дать мне больше денег, — произнес он ровным тоном. — Мне потребуются ткани, аксессуары, обувь.

У нее упало сердце.

— Но… где ты найдешь покупателей на такое количество моделей?

Он посмотрел на нее как на сумасшедшую:

— Да за ними выстроится очередь вдоль всей авеню Монтень. Они будут на коленях умолять меня продать им платье. — Он широко развел руки. — Наступает эра Диора, mа petite.

Десять минут назад он стенал, что не сумеет оправдать ничьих ожиданий, и жалел, что вообще в это ввязался. А теперь он провозглашает наступление эры Диора. Его забрасывает с самого дна самоуничижения на вершины мегаломании, с которых он вновь срывается в бездну сомнений.

Купер готовилась к предстоящему визиту Кармел Сноу. Главный редактор журнала «Харперс базар», опубликовавшая за последние два года огромное число ее статей, приезжала во Францию впервые с 1939-го — года начала войны. В мире моды ее визит приравнивался к визиту главы государства. Ее отчеты о новых коллекциях 1947 года будут жадно читать по обе стороны Атлантики. Ее одобрение или неодобрение означают взлет или провал модельера.

Она ясно дала понять, что за те десять дней, что ей удалось выкроить в своем напряженном графике, она собирается сделать и увидеть как можно больше.

Накануне приезда миссис Сноу Купер позвонила сестра Гибсон из санатория Марии-Терезии. Звонок был по поводу Амори.

— Я подумала, вы рады будете узнать, что мистер Хиткот полностью поправился. Мне кажется, ваше посещение явилось поворотным моментом в его выздоровлении.

— Я рада это слышать. Он все еще в Париже?

— Он отбыл в Нью-Йорк на пароходе «Звезда Америки». По возвращении домой он вольется в семейный банковский бизнес.

— Это здравое решение.

— Он сказал, что последовал вашему совету.

— Да, припоминаю, именно это я ему и посоветовала сделать.

— Есть один момент, который я хотела бы с вами обсудить. Это касается его ранения. Хирург вставил ему в череп стальную пластину, но понятно, что волосы на этой половине головы у него теперь не растут. У него навсегда останется очень заметный шрам. И вопреки вашему предположению, — неприязненно заметила сестра Гибсон, — он не сможет носить в помещении шляпу.

Значит, Амори поделился с ней и этим маленьким комментарием.

— К чему вы клоните, сестра Гибсон?

— Мы все сошлись на том, что неплохо было бы приукрасить истинную причину его ранения.

— В смысле — приукрасить?

— Так много молодых людей возвращаются из Европы в Америку с ранами, полученными на войне. Принимая во внимание будущие дела с клиентами его фирмы и для удачного роста его карьеры, мы решили, что будет лучше, если мистер Хиткот даст понять, что был ранен осколком шрапнели в ходе военных действий, а не сам поднял на себя руку.

— Боевое ранение?

— Именно. И поскольку вы бывшая жена мистера Хиткота, мы бы хотели попросить вас…

— Поддержать легенду? — спросила Купер, потому что сестра Гибсон замялась.

— Поддержать его в его новой карьере.

— Он мог бы сам попросить меня об этом.

— Он подумал, что лучше, если с просьбой обратится незаинтересованное лицо. Ему не стоит тащить до конца своих дней груз вины за один глупый поступок.

— Не волнуйтесь, — холодно ответила Купер. — Я никому не проболтаюсь. Если ему хочется поиграть в героя войны, я не стану разрушать эту иллюзию.

— Спасибо. Я напишу его семье, чтобы подтвердить ваши слова. Уверена, их это обрадует. Желаю вам приятного дня, миссис Беликовская.

— И что это было? — спросил Генрих, когда она, смеясь, повесила трубку.

— Тщеславие и самообман, мой дорогой. Амори хочет выдать свое увечье за рану, полученную в сражении.

— Полагаю, — сказал Генри, укачивая на руках сына, — в какой-то мере все наши раны получены в жизненных битвах.

— Надеюсь, эта рана его не искалечила, — сказала она, обнимая мужа с ребенком на руках и глядя в сонное личико сына. — Надеюсь, когда-нибудь он будет так же счастлив, как я. Вокруг меня творилась сплошная разруха и несчастья — но моя жизнь все равно похожа на волшебную сказку.

Кармел Сноу выглядела совсем не так, как представляла Купер: она оказалась маленькой подвижной женщиной лет шестидесяти с голубыми кудряшками и жемчужными украшениями. У нее было узкое морщинистое лицо настоящей ирландки, с курносым носом, а в речи то и дело проскакивал акцент, с каким говорят в дублинском районе Долки, хотя из Ирландии она уехала, будучи совсем ребенком.

Но, как Купер вскоре убедилась, она вовсе не была «миленькой маленькой леди».

Кармел Сноу не собиралась терять ни секунды. Казалось, она совсем не нуждается в сне, потому что в четыре утра была так же бодра и весела, как и в полдень. К тому же ее не мучили ни голод, ни усталость. Чтобы поспеть за ней, нужно было опережать саму себя. Единственное, чего она требовала и соблюдала неукоснительно, — это обед. И как Купер убедилась на собственном горьком опыте, обед для нее состоял из нескольких больших порций мартини.