Она провалилась в сон мгновенно, но ненадолго. Через час Купер снова проснулась, дрожа всем телом, и поначалу даже не смогла понять, жарко ей или холодно. Она вроде бы не мерзла: Диор навалил груду одеял на ее кровать. Наверное, ей все-таки стало жарко. Жестокая нервная дрожь мотала ее, как терьер пойманную крысу, и Купер совершенно не могла ее унять. Может, она подхватила лихорадку? Конвульсии, сотрясающие тело, не прекращались и начинали пугать. Наконец до нее дошло, что они явились физической реакцией на эмоции, пережитые из-за разрыва с Амори. В действительности она, ни много ни мало, столкнулась с жизненным кризисом. Никогда еще ей не приходилось испытывать такого одиночества и такой паники.

Амори служил для нее надежной опорой. А теперь, если он уедет из Парижа, не рухнет ли вся ее жизнь, как плющ, оторванный от стены дома?

Ее дерзкие планы — жить одной, начать карьеру журналистки — внезапно показались абсурдными, особенно теперь, когда мышцы ног скручивало судорогами, а сама она сидела, стуча зубами, в темной незнакомой комнате. Да что она вообще знает о журналистике и фотографии?! Тем более — о жизни? Кого она пытается обмануть? Ей следует немедленно вскочить, отыскать Амори, умолять его простить и позволить вернуться обратно. Альтернативой этому было падение в бездну: черную пропасть, из которой она никогда не выкарабкается.

Отрывистые впечатления последних дней мелькали перед ее мысленным взором: мать, вцепившаяся в младенца, пока кондитер стриг ее налысо; молочно-белые, закатившиеся глаза Джорджа и его лицо, покрытое запекшейся кровью; выражение лица Амори, когда она объявила ему, что не едет с ним в Дижон; эротическое прикосновение раскрытых губ Сюзи Со-лидор к ее шее; ярко-голубые глаза Берара, изображающие желание, которого он не чувствует. Все эти образы теперь казались ей настолько зловещими, что дрожь усилилась, а кожа от ужаса покрылась мурашками. Что она здесь делает? Неужели она разрушила свою жизнь? Не слишком ли жестоко она обошлась с Амори? Она страшно по нему скучала. Зачем она прогнала его? Это было безумием!

Купер взглянула на часы. Они показывали три часа ночи. Несмотря на это, она больше не могла оставаться в постели ни минуты. Она выбралась из-под горы одеял в ледяную тьму, завернулась в халат и на цыпочках вышла из комнаты. В маленькой гостиной горел свет. Диор не спал, а сидел, сгорбившись у плиты, с альбомом для рисования на коленях. Он удивленно взглянул на нее:

— Вам нездоровится?

— Я… я не могу унять дрожь, — ответила Купер, стуча зубами. — Думаю, это нервное. — Внезапно она заметила Кристиана Берара, развалившегося на диване позади Диора. — Простите. Я не хотела помешать.

— Не обращайте внимания на Бебе. Он выкурил две трубки опиума, и теперь его из пушки не разбудишь.

— Опиума?

— У него зависимость. Которая когда-нибудь его убьет. Мне кажется, я обречен терять всех, кого люблю. Идите посидите со мной. — Он подложил в плиту еще одно драгоценное полено, и тусклый свет разгорелся за закопченным стеклом. — Естественно, вы нервничаете. Вам пришлось через такое пройти… — Он кутался в красный халат с восточным «огуречным» орнаментом, а вокруг шеи был намотан шерстяной шарф, который он снял и с отеческой заботой отдал ей. Почему-то она представляла его тело гладким и розовым и удивилась, когда в треугольном вырезе халата неожиданно мелькнула волосатая грудь. — Мне всегда снятся платья.

— В самом деле?

— Да. Но из-за этого мне приходится подниматься среди ночи — нужно успеть зарисовать их, пока не забыл. — Он показал ей плавные линии набросков в альбоме. — Это атласные коктейльные платья. Такой вырез горловины я увидел во сне.

— Тогда мода и в самом деле у вас в крови.

Он взглянул на нее из-под полуприкрытых век:

— О, мне известно, что обо мне говорят. Диор — дилетант, Диор — любитель, растрачивающий крохи своего таланта на глупые платья для глупых женщин. Но мода означает намного большее. Мода — это искусство, моя дорогая. Высокое искусство. Диор по-своему стремится стать великим художником, так же как его друзья.

— Я это вижу.

— У меня ушло десять лет, чтобы научиться тому немногому, что я умею, — сначала у Лиге, потом у Лелона. И это ремесло пленяет меня все больше и больше. Знать, как найти подходящую ткань, чтобы выразить свою идею; уметь отличить легкий в работе материал от капризного; предугадать, каким образом ткань будет ложиться, драпироваться, принимая, как вода, форму женского тела… — Его рука ласкала в воздухе воображаемые изгибы. — Понимать, что можно сшить из чесучи, а что — из красивого твида, из тяжелой шерсти или тонкого льна; как скроить по косой так, чтобы каждая складка двигалась в согласии с движениями женщины, надевшей платье; как скрыть недостатки и подчеркнуть достоинства; как сделать плиссировку, заложить складки, присборить, пришить отделку… Одним словом — постичь секреты мастерства.

Она коротко рассмеялась и перевела дыхание. Его тихий, мягкий голос успокаивал, и Купер обнаружила, что почти перестала дрожать.

— Вы такой милый, месье Диор. Неудивительно, что друзья вас просто обожают.

Он взглянул на Берара, начавшего громко храпеть.

— Они, как вы заметили, по большей части принадлежат к богеме. А я, напротив, являюсь типичным представителем буржуазии. В последнее время это слово превратилось в ругательство. В устах месье Жиру, например, «буржуа» — худшее из оскорблений. Но я знаю свои корни и горжусь ими. Я происхожу из солидной нормандской семьи. Кем же еще я могу быть, кроме как солидным нормандцем?

— Ваши друзья утверждают, что вы — гений, — заметила она.

Он помедлил с ответом, после чего произнес:

— Одежда встает между нашей наготой и внешним миром. Она может быть маскировкой, вычурным нарядом, фантазией, но она также может выразить истинный характер человека лучше любых слов. Для мужчин вроде меня… — Он не договорил и оборвал фразу. — Вы в самом деле собираетесь развестись с мужем?

— Да. Правда, я не знаю, с чего начать. Наверное, нам следует обратиться в американское посольство.

— Поскольку сейчас вы оба являетесь резидентами Франции и разводитесь par consentement mutuel[21], вам нужно всего лишь написать заявление и подать его французскому судье. И через месяц вы будете свободны, как ветер.

— Всего месяц!

— Благодаря императору Наполеону, в том, что касается разводов, французское законодательство устроено весьма разумно.

У Купер перехватило дыхание.

— Я и не думала, что развестись можно так быстро.

— Вы боитесь передумать?

— Нет. С моим браком давно покончено. Это случилось не сегодня.

— Если хотите, я помогу вам составить заявление.

— Спасибо.

Она вдруг поймала себя на том, что задремала под мерный шорох карандаша и треск прогорающих в плите поленьев. Когда она снова проснулась, то обнаружила, что Диор отвел — а может быть, и отнес — ее обратно в кровать. Дрожь полностью прекратилась, остались только вялость и слабость. Она перевернулась на другой бок и снова уснула.

Похороны Джорджа по ряду причин получились довольно необычными. Во-первых, проводить его на кладбище Пер-Лашез явилось неожиданно большое число скорбящих. Пришли иностранные корреспонденты и фотографы, многие из которых были собутыльниками Ужасного Прохвоста и к полудню уже находились в различных степенях опьянения.

Вдобавок те из приятелей Диора, кто пообещал прийти, действительно появились и привели с собой множество друзей. Кристиан Берар, завернутый в черное пальто, развевающиеся полы которого приоткрывали по-прежнему надетую на нем пижаму, местами прожженную и густо обсыпанную сигаретным пеплом, держал под мышкой свою белую болонку Гиацинту.

Сюзи Солидор пришла в мужском пальто и цилиндре, крутя в руках эбеновую трость; из кармашка ее вышитого жилета свисала золотая цепь от часов. Двое балетных танцовщиков нарядились Арлекином и Коломбиной и теперь порхали между могилами — выглядело это жутковато. Какая-то личность неустановленного пола явилась в алом плаще. Хотя остальные обошлись без маскарадных костюмов, их шляпы и пальто все же смотрелись достаточно экстравагантно и не могли не привлечь внимания. Кое-кто пожаловал с цветами, но в толпе мелькали и менее подходящие к случаю предметы: один из провожающих прискакал на палке-коняшке, другой приехал на голубом велосипеде. Общая атмосфера произвела на Купер впечатление дурного сна, как будто само по себе это мероприятие было недостаточно сюрреалистичным.