— Хотел услышать твое мнение.

— А почему тебе важно мое мнение?

— А потому, ma petite, — сказал он, беря ее под руку, — что Марсель Бюссак предложил мне стать его новым директором.

— И кто такой Марсель Бюссак?

— Хлопковый король. Когда закончилась Первая мировая война, он скупил все полотно, из которого делали аэропланы, нашил из него рубашек и нажил на этом целое состояние. Раньше говорили «богат, как Мидас», теперь — «богат, как Бюссак».

— И он владелец Дома «Гастон»?

— Да. Я рассчитываю на твое молчание, mа petite. Это конфиденциальная информация, не для широкой публики.

Купер восторженно обхватила руку Диора, на которую опиралась:

— Тиан! Наконец-то ты будешь работать на себя!

Он, смеясь, высвободился из ее объятий:

— Давай заберем по дороге твоего мужа, и я приготовлю вам ужин у себя дома. Мне прислали из Гранвиля чудесного огромного краба, а к нему — бутылочку «Мюскаде».

Они втроем собрались в квартире у Диора, которая находилась чуть ли не за углом, если идти от магазина «Гастона», — на что Генри не преминул указать как на еще одно преимущество:

— Вы сможете гулять до работы пешком каждое утро, помахивая тросточкой с золотым набалдашником и приподнимая цилиндр, когда будете раскланиваться при встрече с клиентами. Лучше и не придумаешь!

— В дни моей молодости Дом «Гастон» был так же знаменит, как Шанель, — сказал Диор, завязывая белоснежный фартук и приступая к готовке. — Но он уже много лет находится в упадке. А война нанесла ему coup de grace[69]. Ты сама видела: сейчас он уныл и старомоден. Бюссак хочет возродить его былую славу.

— Такая возможность выпадает раз в жизни!

— Не так она и привлекательна, эта возможность.

— Тиан, ты же не собираешься смотреть в зубы дареному коню?

— Вообще-то, очень важно осмотреть зубы любого коня, mes amis[70]. Бюссак разбогател не потому, что раздавал деньги направо и налево. — Диор осторожно опустил краба в кипящую воду. — Наверное, это очень почетно — стать экспонатом музея, но я пока не готов к тому, чтобы меня забальзамировали и поместили в витрину.

— Ты хочешь сказать, что собираешься отказаться?

— Да, я собираюсь отказаться.

Купер воздела руки:

— Тиан, ради бога, не делай этого!

Но он полностью сосредоточился на приготовлении ужина. А Купер знала, что не стоит его отвлекать, когда он изображает из себя шеф-повара: к приготовлению пищи он относился со всей серьезностью. Но знала она и то, что Бальмен готовит уже вторую свою коллекцию. Тиана его коллеги оставляли все дальше и дальше позади.

— Ты не можешь отвергнуть это предложение, — продолжила она, когда они сели за стол.

— Дом «Гастон» — это мавзолей, — ответил он, разделывая краба. — И пахнет там так же: нафталином, паутиной и пылью. Возможно, моя суеверность покажется абсурдной, но я не готов поднимать из могил мертвецов.

— Однако Дом «Гастон» еще не умер, — заметил Генри.

— Значит, умирает — не вижу большой разницы. Вы можете себе представить, как я заставляю этих старых ведьм делать все по-моему? А как быть с ателье? Да мне пришлось бы разом уволить весь штат, а я не смогу так поступить. Я дорожу работой у Лелона, и было бы безумием бросить ее ради чего-то настолько ненадежного. Лучше быть первым помощником на роскошном лайнере, чем капитаном тонущего судна.

— У тебя вечно на все находятся отговорки, лишь бы ничего не предпринимать, — резко высказалась Купер. — Ты просто боишься сказать Лелону, что уходишь от него.

— Но я действительно не напрашивался на это собеседование.

— Так я и знала!

Но как бы она ни бушевала, Диор был непреклонен:

— Дом «Гастон» — гиблое дело. Бюссака ввели в заблуждение, возможно, даже нарочно, чтобы он за него взялся. У меня назавтра назначена с ним встреча, и я намерен ответить вежливым отказом.

Прощаясь с Диором уже за полночь, Купер напоследок вцепилась ему в лацканы:

— Надеюсь, завтра утром ты проснешься и изменишь свое решение, упрямый ты человек!

— Поверь, Купер, я не передумаю.

— Он совершенно не желает двигаться вперед, — жаловалась Купер Генри, когда они пешком возвращались домой. — Иногда я думаю, что Тиан никогда не выйдет из накатанной колеи. Возможно, он этого и не хочет. Он счастлив, несмотря на то что застрял на одном месте, и готов состариться у Люсьена Лелона в задних комнатах, его радует жизнь, дружеские вечеринки и обеды, и он не желает рисковать.

— Ты только что описала человека, довольного жизнью.

— Генри, но ты ведь не из тех людей, кто станет потворствовать чьей-то лени.

Генри был мужем Купер уже год и за это время дал ей больше счастья, чем она могла себе представить. Казалось, нет на свете мужчины добрее и внимательнее Генриха Беликовского и нет дома милее, чем тот, что они создали общими силами. В отличие от ее брака с Амори, начавшегося с безумной страсти, которая быстро перегорела и превратилась сначала в равнодушие, а потом и в крушение иллюзий, брак с Генри с каждым днем становился все лучше.

Она обожала его компанию, торопилась к нему всякий раз, когда ей нужно было отлучиться по делам, и ловила себя на том, что ужасно тоскует по нему, когда он в отъезде. Страсть их горела ровным пламенем. Она чувствовала себя любимой и желанной и отвечала ему тем же: любовью и желанием. То, что муж был от нее без ума, сказывалось на каждом его поступке. Она чувствовала свою ценность, постоянно ощущала его поддержку, нежную заботу и обожание — что может быть сексуальнее?

Их жизнь была наполнена любовью и красотой. Старому дому, увитому плющом, требовался штат из пяти слуг, в их число входила и камеристка, без которой не обходилась ни одна уважающая себя парижская модница — даже та, кого однажды арестовали за попытку государственного переворота. Но состояние Генри спокойно выдерживало такие траты, и Купер удивлялась, насколько быстро, оказывается, можно привыкнуть к подобному образу жизни. Приятным сюрпризом явилось и то, что антикварную мебель и коллекцию импрессионистов, вывезенные нацистами, удалось найти и вернуть из Германии — в результате эти предметы снова заняли в доме свое законное место.

Конечно, Купер оглядывалась на свое детство, проведенное в Бруклине, и богемную жизнь с Амори с ностальгией. Иногда ей не верилось, что прежняя Купер и сегодняшняя графиня Беликовская, — которую усаживают в первый ряд на всех модных дефиле, кого знает каждый парижский модельер и чье мнение публикуют лучшие журналы мод, — одна и та же женщина.

Она сохранила свой творческий псевдоним — Уна Райли. Представляться графиней было своего рода игрой на публику, но люди требовали, чтобы она играла эту роль, хотя их с Генри это бесконечно забавляло. Как и говорил Генри в тот вечер, когда они познакомились, люди — ужасные снобы и обожают иметь в числе знакомых аристократов, даже если в действительности их титулы остались только на страницах учебников истории.

— Дорогая, — как-то обратился к ней Генри, — у меня есть известия о твоем бывшем муже.

— Надеюсь, неплохие? — У нее тревожно сжалось сердце.

— Я не знаю. Но он здесь, в Париже. И просит о встрече с тобой.

— Когда ты говоришь — в Париже, ты имеешь в виду…

— Он в санатории. Директор передал мне короткое сообщение.

— В санатории? Он все еще болен?

— Мне ничего не сказали о состоянии его здоровья, но похоже, он нездоров.

— Ясно, — с тяжелым сердцем кивнула Купер.

— Я хочу, чтобы ты знала: решение принимать тебе. Если ты откажешься его видеть, я ни в чем тебя не упрекну. Захочешь повидаться — я не расстроюсь.

— Ты уверен?

Он сжал ее руку:

— Конечно уверен. Решай сама.

— Спасибо тебе, Генри. Я подумаю.