Она вошла в квартиру в дурном настроении и тут же обнаружила Перл: та прикладывала примочки к впечатляющего вида фингалу.

— А с тобой что, черт возьми, случилось? — потребовала отчета Купер.

— Я наткнулась на дверь.

— Ты хочешь сказать, наткнулась на кулак. И я даже знаю — чей. — Она сердито осмотрела лицо Перл. Синяк под глазом, фиолетовый в центре и бледно-желтый по краям, уже расплылся на щеку. — Почему ты продолжаешь видеться с этим ублюдком?

— А сама-то, Медный Таз? — устало спросила Перл. — Ты одета в ее обноски и облита ее духами. Духи-то для чего тебе понадобились? Может, чтобы скрыть, что твоя интрижка дурно пахнет?

Купер кинулась в свою комнату, чтобы переодеться. Ее шкаф постепенно заполнялся подаренными Сюзи нарядами. Называть их обносками язык не поворачивался — почти все они были от Ланвин, в крайнем случае — из предыдущей коллекции, но при этом несли на себе явный отпечаток личности Сюзи. Платья других женщин могли бы пахнуть их любимыми духами — платья Сюзи хранили запах ее тела. Под мышками они пахли мускусом, и это вызывало у Купер бурю эмоций. Она даже готова была согласиться с Перл, считающей, что отношения с Сюзи изменят ее навсегда. Возможно, так оно и будет. Возможно, она хотела измениться. Разве не в изменениях сама суть жизни?

Она уже переоделась в свой старый халат, когда в дверь постучали. Это оказался Кристиан Диор с белой собачкой под мышкой.

— Гиацинта, — сказал он, извиняющимся тоном, когда его впустили и усадили возле плиты с бокалом красного вина. — Собачка Бебе. Она была заперта в его студии все это время. Бедняжка оголодала чуть ли не до смерти. Он оставлял ей и еду и воду, но они, видимо, закончились. Я подумал, не могла бы ты за ней присмотреть? Пока не вернется Бебе.

Купер взяла на руки дрожащее животное — под свалявшейся шерстью прощупывались тоненькие, как у птицы, ребрышки.

— Конечно я возьму ее.

Купер отнесла Гиацинту в ванную, чтобы помыть. Виду той был жалкий: грязная шерстка сбилась в колтуны, она закатывала глаза и дрожала всем телом. Воняло от нее ужасно. Диор пришел следом за Купер и сел рядом, глядя, как она бережно намыливает болонку.

— Как дела у Бебе? — спросила она.

Он вздохнул:

— Мне пока не позволяют с ним видеться. Но я через все это уже проходил, и это очень тяжело. Он чувствует себя совсем больным. В прошлый раз он едва не умер.

— О, Тиан! Это трагедия.

— Я больше не могу терять тех, кого люблю, Купер. Это чересчур. — Он вытер слезы и отпил глоток вина. — Спасибо, что взяла Гиацинту. Ты добрая. Я бы оставил ее у себя, но всякий раз, как ее вижу, начинаю плакать.

— Ничего, мне не трудно, — ласково ответила она. Теперь она лучше понимала его необычайную чувствительность.

Гиацинта, похоже, извалялась в льняном масле, и Купер пыталась распутать слипшиеся кудряшки.

— Могу я узнать, — осторожно спросил Диор, — куда уехал твой русский джентльмен?

— По делам.

— Говорят, дела у него деликатного свойства. Ты, наверное, беспокоишься о нем?

— Я ужасно беспокоюсь, — призналась она. — Но легче мне от этого не становится.

— А как у тебя дела с Сюзи?

— Иногда она просто восхитительна, а временами мне хочется ее удавить. Сегодня как раз был второй случай. — И она кратко пересказала ему сцену с Ивонн.

Диор поморщился:

— Похоже, Сюзи ведет себя неосмотрительно.

— Она обращается со мной как со своей собственностью. Но я ей не принадлежу. Я даже не лесбиянка. — Увидев, как Диор вздернул брови, она воскликнула: — Если честно, я ненавижу само это определение! Не понимаю, для чего вообще наклеивать ярлыки? Зачем загонять людей в такие узкие рамки?

— Поскольку, во-первых, и мы это уже обсуждали, быть лесбиянкой — профессия Сюзи. А во-вторых, если нас не относить к определенной категории, люди просто не будут понимать, как с нами обращаться. Кроме того, сам факт, что ты отрицаешь свою принадлежность к лесбиянкам, уже говорит о том, что есть женщины такого рода и ты не хочешь иметь с ними ничего общего.

— А я-то привыкла считать, что ты не в ладах с логикой, — сухо заметила она.

— Я этого никогда не утверждал. Я весьма логичен.

Купер отмыла Гиацинту насколько сумела: ей хотя бы удалось не утопить собачку, и Диор помог ей вынуть из воды дрожащее тщедушное тельце и завернуть в полотенце.

— Большую часть моей жизни я прожил, стыдясь самого себя, — тихо проговорил он. — Боль, которую мне приходилось переживать, напоминала агонию, и такую же боль испытывали и другие мужчины вроде меня. Тебе я такого ни за что не пожелаю.

— Перл говорит, что мужчины всегда будут испытывать ко мне отвращение, зная, что я совершила.

— Думаю, мужчинам проще принять женщину, которая любит других женщин, чем мужчину, любящего мужчин. По правде говоря, во многих это возбуждает интерес, именно так Сюзи и зарабатывает на жизнь.

— Я не могу этого понять.

Диор с материнской заботой вытирал полотенцем ушки и мордочку собаки.

— Вы, женщины, можете делать друг с другом что хотите, это очаровательно и не имеет никаких последствий.

— Никаких последствий?

— Просто красота ищет своего отражения. Все это настолько невинно. Как игры детей.

— Тиан! — воскликнула она. — В чем-то ты хорошо понимаешь женщин. Но в некоторых вопросах…

Он вскинул руки — сдаюсь, сдаюсь.

— Хорошо! Ты права. Впредь буду рассуждать только о своих платьях.

От Генриха не поступало никаких вестей, и выносить это было тяжело. Хотя он и отказывался говорить о своей работе, Купер была уверена, что он в опасности. Как он и предсказывал, едва освобожденную от фашистов Францию разрывали на части забастовки и внутренний саботаж. Бунты вспыхивали почти каждую неделю, когда полицейские пытались провести рабочих, отказывающихся бастовать, сквозь пикеты. Коммунисты, видимо пребывавшие в уверенности, что скорый поезд Лилль — Париж до сих пор перебрасывает к столице войска, совершили диверсию, из-за которой состав сошел с рельсов под Аррасом. Результатом ужасной катастрофы стали шестнадцать погибших и десятки раненых. Улицы Парижа были запружены вооруженными полицейскими. Правительство уверяло, что ситуация в стране находится под контролем, но никто не знал, что происходит в действительности.

В то время как уровень насилия на улицах только возрастал — а вдобавок ко всему вернулись суровые морозы, и начались метели, и угля по-прежнему не хватало, — беспокойство Купер принимало все более мрачный характер. Молчание Генриха, ранее приносившее облегчение, теперь вызывало тревогу, которая грызла ее день и ночь. У нее постоянно крутило живот от злости, смешанной со страхом. Как он мог просто взять и исчезнуть? Если он и вправду любит ее — а он говорил, что любит, — почему он так с ней поступает?

Разве что — и эта мысль ее ужасала — его захватили в плен или убили. Но чем дальше она пыталась гнать от себя эту мысль, тем навязчивее та становилась. Он сказал ей, что собирает разведданные на коммунистов, но правда была в том, что она понятия не имела, ни чем он в действительности занимается, ни с кем именно борется. Что, если его поймали? Или поставили к стенке и расстреляли?

А может, она зря о нем жалеет, и он просто нашел себе другую подружку, не такую своенравную и более послушную? Эта мысль причиняла ей муки совсем другого рода.

Он не показался ей человеком того типа, который станет звать замуж в расчете просто поразвлечься с барышней в стогу сена. Но она уже однажды сильно обманулась в мужчине, разве не так?

Кое-кто мог бы сказать, что она заигралась с Генрихом в недотрогу. Возможно, он почувствовал ее фальшь. Или, в конце концов, она стала ему отвратительна.

Воскресным утром, когда еще не стих колокольный звон в парижских церквях, Купер разбудил дрожащий Диор, глаза его горели на побелевшем, как полотно, лице.

— Мне позвонили. Насчет моей сестры. Она жива. — Он вцепился в Купер обеими руками. — Она едет домой!