Еще одним объектом, вызывающим озабоченность, становятся города, к которым также начинают относиться по-новому. С конца XVI века идет традиционная полемика о неспокойных городах и безмятежной жизни в сельской местности, в этой полемике появляются новые аспекты. Обнаруживается усталость. Появляются новые причины для волнений, новые очаги возбуждения и напряжения. Город внезапно разросся, его роль стала заметнее. Сместились полюса власти – торговой, гражданской, административной, к ней присоединилась «элита окружающих городов и весей», «помещичьи сборщики налогов и судьи»292. В городах ширились ряды лавочников, практикующих лекарей, парламентариев, стряпчих, конторских служащих. Сельскохозяйственный труд рационализируется, и мелкие земледельцы и скотоводы теряют работу; «улицы городов заполняются доселе невиданным количеством бродяг»293. Городские стены ограничивают пространство, «нарастает»294 скученность, собираются разномастные толпы, и «до сих пор островки „старого Парижа“ представляют собой впечатляющий пример тому»295. Существует множество свидетельств того, что Париж задыхается, он заполонен, «народу в нем, как пчел в улье»296.

Отовсюду звучат жалобы, усиливается ожесточение. Прежде всего проблему представляет собой постоянный шум, делающий невозможным нормальный сон людей. Вот как сатирически описывает это Буало в 1666 году:

Шум как фактор усталости, новая реальность городской жизни, вызывает критические замечания: «Извозчики так грубы, у них луженые глотки, их кнуты постоянно щелкают, и из‐за всего этого кажется, будто фурии решили превратить Париж в ад»299. В непрекращающемся шуме отдохнуть становится невозможно. Гравюра Никола Герара «Загроможденный Париж» (конец XVII века) сопровождается стихами, усиливающими ощущение тревоги, вызванной как опасностями городской жизни, так и смертельной усталостью:

Более замаскированы новые «жалобы»; им пока с трудом находят название, но связаны они с тяготами бумажной бюрократической работы – разнообразными постановлениями и обширной перепиской. Речь идет о малозаметной до поры до времени усталости стряпчих, администраторов, конторских служащих, торговцев, нотаблей: ежедневно нарастает ком проблем, и им приходится их решать. Появляется все больше признаков того, что зарождается мир адвокатов, чиновников, парламентариев – мир кабинетной работы; напряжение и усталость этого сословия долго не признавались, но внезапно они стали заметны, и, не подбирая формулировок, заговорили о них скорее в терминах физических, нежели моральных. Вот как Генрих IV обратился к главе своего правительства Сюлли в 1591 году: «Во всех новостях, приходящих из Манта, говорится, что вы смертельно устали и похудели от работы»301. То же самое находим у Сен-Симона, который несколько десятилетий спустя описывает несчастье Мишеля Шамийара, утомленного работой в министерствах. Наступивший гуморальный хаос взял верх над психологическими проблемами, в нем все кипело, он иссох:

Впрочем, Езекиель Спангейм описывает «усталость, вызванную занимаемым высоким положением» и внезапное головокружение Людовика XIV в момент, когда он становится королем, в терминах тела: «Полная величия внешность и телосложение, способное выдержать тяготы и груз столь высокого положения»303. Точно так же за несколько десятилетий до того Ришелье заявлял о сопротивлении «тяжести» административных обязанностей, появившихся с наступлением XVII века. Это весьма любопытный, неявный, в высшей степени физический, даже почти экзотический, но преданно описанный Жилем Менажем способ «оживить» животное начало, провоцируя динамизм и подвижность:

Угроза усталости, появившаяся в классическую эпоху, кажется престижной и часто выставляется напоказ, демонстрируются выносливость и «работоспособность». Вот портрет нового персонажа, кичащегося своим «изнеможением», остроумно созданный Лабрюйером:

Таким образом, в городе эпохи классицизма появляются как усталость, так и неутомимость.

Двор – еще одна сфера, где в классическую эпоху складывается особый тип усталости. Новизна зависит в первую очередь от широчайших социальных перемен: концентрация власти, усиление государства, исчезновение локальных вотчин, средневековых баронств, прекращение военных конфликтов между ними. Вместе с этим складывается доселе небывалое общество, в центре которого находится суверен; появляются новые ритуалы. Устанавливается «порядок», декретированный династией Валуа в конце XVI века, согласно которому «король желает царствовать при дворе»306. Этикет закрепляет ранги, церемониал фиксирует пространство и время. Отсюда – ощущение распорядка, сложного и в то же время навязанного, повседневной дисциплины, определяющей любые действия и поведение каждого человека. К тому же должна была очень обостриться чувствительность, чтобы всё, чему прежде, вероятнее всего, внимания не уделяли, превращалось в усталость.

В XVII веке появилось выражение, используемое самими действующими лицами, – «придворная усталость». Маркиза де Ментенон, вспоминая «распухшие ноги» мадемуазель де Жарнак, из‐за которых той «трудно было привыкнуть к придворной усталости»307, превратила это выражение в лейтмотив. Оживленный тон мадам де Моншеврёй демонстрирует, что она «прекрасно переносит усталость»308, а болезнь маршальши де Рошфор говорит о том, что «она не привыкла к усталости»309. Сама маркиза до такой степени «удручена заботами, визитами, подготовкой к путешествиям»310, что видит во всем этом «настоящую пытку»311, вплоть до того, что находит «утомительным» птичий вольер в Фонтенбло, «в котором со вчерашнего дня стоит шум, какого никогда не было»312. Так же удручают различные церемонии, когда нужно очень подолгу стоять, поиски «буфета, на который можно было бы опереться», чтобы «немного отдохнуть»313. Это «стояние на ногах» Жан-Франсуа Сольнон называет «ужасной судьбой придворных»314. А в случае с кардиналом Куаленом можно говорить о полнейшем изнурении: «этот несчастный человек был очень тучным и сильно потел; когда он стоял в прихожей, одетый в мантию, пот тек с него ручьем, в результате чего на паркете вокруг его ног образовывалась лужа»315.