Все они – родом из детства. «Родительница – степь» их породила и вынянчила, а затем взрастила. Читая и сравнивая стихи и судьбы, видишь, как всё же далеки друг от друга наши псковичи, новгородцы, вологжане от своих южных и юго-восточных ровесников. Но это уже новая тема. Она далеко выходит за рамки нашей программы. Владимир Дмитриевич Цыбин (1932–2001) Смерть старика Смерть старика Он слышит, как, почуяв дождь, корова снова беспокоится, и думает: «Скотина все ж, а тоже у нее бессонница». Он дышит тяжело и медленно, хватается за левый бок и смотрит в потолок, уверенный, что смерть и та бывает впрок!.. И думает: «Был сухожил, жил, только черта поминая, и многих внуков пережил, и всё-таки вот помираю… Кто постучится в ставень? Кто? Вот если б можно — по годочку отдал бы каждому сыночку, а мне-то столько лет на что?..» Сто весен живший на веку, сто изб поставивший в деревне, он умирает, как деревья, на правом высохшем боку. И, чуя темноту несметную, он стал щеками бел как мел. «Вот жалко, что рубаху смертную я перед смертью не надел. Вот годы прожил без остатка, ни дня у жизни не моля! Хоть жил с семьею не в достатке, а всё же как ей без меня? Оставлю ей одну избушку, где дождик крышу прохудил…» И вдруг запахло жжёной стружкой, сосновым холодом стропил. И вспомнил он свою жену, что в сорок пятом похоронена, — и сердце старое отворено в ту, отшумевшую войну!.. И, смертную почуяв грусть, он удивленно потянулся и к стенке тихо отвернулся с последней мыслью: «Отосплюсь!..» А утром дым все плыл и плыл, и мужики молчали чинно. Дым белым покрывал морщины тому, кто столько лет мужчиной единственным в деревне был… Бабушка У стены, на печке душной, за трубой, как за горой, я, худой и золотушный, целый день лечусь жарой, целый день потею, щуплый, без забавы, без игры под дремучей, толстой шубой возле бабкиной иглы. Я лежу в тепле, как в путах, и сквозь сна густой завал слышу охи бабок пухлых: – Как бы к марту не завял! — Мне хотелось за калитку, на снежок, на солнцепек… Тихо бабушка за нитку тянет сказки колобок: – За толстым гусаком ходит утка босиком, чулки новы, пятки голы, носки — вы-па-дали!.. Будто я ходил средь города, где одни дворцы стоят, где ни холода, ни голода — белый, ситный хлеб едят! Ждал, чтоб солнечных оладушек утро в небе испекло, засыпая возле бабушки, возле сказки тяжело. И все утро колдовала бабушка над пирогом, отрубями набивала, накрывала чугунком. – Ох! Испеку пирог! Пятерым не снесть, семерым не съесть, чтоб лежал он скобочкой под хрустящей корочкой, под розовой, калёной, как царь под короной! Прямо с пламени, хвалёный, аржаной мукой холённый, тот пирог я утром ел, так, что он во рту хрустел! Так я ел его, покуда по весне на третий год не ушла моя простуда, вся хвороба в жар и пот… Возле печки у окалин как домой меня ждала! Месяц греется о камень, под которым ты легла. И пришёл сюда покаяться, что приехал я не в срок. Не вернется, не покатится в сердце бабкин колобок… Звёзды
Светлей росы и снега, холоднее льда, Заголубела Вега, красивая звезда. Её сопровождала, желтея горячо, Вся будто из металла, красивее ещё. Меридианы, вёрсты, всецветные огни… Не всем на свете звёзды нравятся одни. Нo всё ж, когда отымем у всех краев беду, Давайте тост подымем за красную звезду! Памяти Михаила Луконина Здесь рифмуются пожарища ничему не вопреки… Старшие мои товарищи — вce фронтовики. Им доверить можно исповедь, к ним войти, как равный, в дом. Я любуюсь ими исподволь в этом времени и в том. Не пустили, в пламень дунувши, есть такие времена — Чтo и отроков, и юношей возраст мучит, как вина. Где оно, моё бесстрашие, перед пулей и штыком? Время, кажется, вчерашнее, но сегодня в горле ком. Здесь рифмуются пожарища ничему не вопреки. Лучшие мои товарищи — все фронтовики. Нo ни в деле, ни на празднестве, где бы с ними ни шагнул, Вопиющей этой разницы Ни один не подчеркнул. Не смешаю были с небылью — у другого был огня. Просто знаю: если б не было их, то не было меня. |
