Я немедленно позвонил Джеффу, и он объяснил, что у него часто бывает свободное время и что ему нравится экспериментировать с отбеливателями и соляной кислотой на старых кусках курицы, которые он покупал в местном продуктовом магазине. Он сказал мне, что просто хотел посмотреть, что химикаты сделают с частями курицы.

Несколько месяцев спустя, снова заехав в гараж после воскресной службы, моя мать почувствовала странный запах. И снова она столкнулась с Джеффом, который сказал ей, что он вымыл пол в гараже и что остаточные запахи были от химических чистящих средств, которые он использовал в процессе.

Ни на одно чистящее средство, которым она когда-либо пользовалась это тоже не было похоже. Она снова позвонила нам, чтобы выразить свою озабоченность тем, что делал Джефф.

Я решил, что сам слетаю к ним в Вест-Эллис, чтобы лично исследовать запахи. После проверки гаража я снова столкнулся с Джеффом, требуя от него ответов, пока он, наконец, не признал «правду». Он сказал мне, что во время прогулки увидел мертвого енота в канаве за несколько улиц отсюда. Он собрал его останки в мешок для мусора и принес домой. На вопрос, почему он принес их домой, Джефф ответил, что хотел поэкспериментировать с тушей, используя отбеливатель и различные химикаты.

— Я знаю, это звучит глупо, — сказал он, — но я просто хотел посмотреть, что будут делать химикаты.

Я продолжал расспрашивать его, но Джефф настаивал на своей истории. Он снова и снова повторял, что это была «глупая идея», но что енот и химические смеси теперь исчезли, и поэтому вопрос, как и в случае с манекеном, закрыт.

Но он не был закрыта. Я продолжал давить на него.

— Но зачем ты добавлял химикаты в эти вещи? — спросил я.

— Просто эксперимент.

— Что за эксперимент, Джефф?

— Просто эксперимент. Чтобы посмотреть, что произойдет.

— Но какой в нем смысл?

Последовало знакомое пожатие плечами.

— Никакого смысла. Я знаю, что это глупо, папа, но я просто люблю экспериментировать.

Но это был настолько глупый, настолько совершенно бессмысленный и детский эксперимент, что я решил разобраться в нем немного подробнее. Я обыскал гараж, затем спустился в подвал. В гараже я ничего не нашел, кроме густой черной жидкости в том месте, где моя мать держала свои большие металлические мусорные баки, и я предположил, что это не что иное, как остатки мяса и овощей, которые она регулярно оставляла в банках. В подвале я нашел только то, что мог ожидать — вещи на складе, старый кинопроектор, старые лампы, рождественские украшения, немного дров, а также стиральную машину и сушилку моей матери.

На следующий день я вернулся в Огайо. По дороге я позволил себе поверить Джеффу, принять все его ответы, какими бы дурацкими они ни казались. Я позволил себе поверить, что мой сын не собирался делать с пистолетом ничего противозаконного и что запахи, которые моя мать обнаружила в подвале и гараже, исходили от высушенных останков мертвого енота.

Моим самым большим заблуждением было то, что почему-то я решил, что есть какие-то «красные линии», которые ему не пересечь. Это были линии, отделявшие вред, который он причинил себе, от вреда, который он мог причинить кому-то другому. В самом общем смысле я знал, что Джеффу не удалось устроить свою жизнь. Я знал, что он плохо учился в школе и потерпел неудачу в армии. Я знал, что он не смог найти ничего, что могло бы его заинтересовать или к чему он мог бы привязаться. Я знал, что он не смог поддерживать длительные отношения ни с кем, кроме своей ближайшей семьи.

Я также должен был признать, что у Джеффа была и темная сторона, хотя я не позволял себе думать о том, к чему эта темная сторона может привести.

Итак, моя жизнь превратилась в упражнение в избегании и отрицании. Я хватался за каждую надежду, избегал любой неприятной правды. В последующие месяцы мои беседы с Джеффом продолжались в том же самолете под наркозом, в котором они находились с тех пор, как он был подростком. Мы разговаривали, но не разговаривали. Я внес свои предложения. Он принял их. Он отмазывался. Я принял отмазки. Это было так, как если бы мы договорились говорить только половинками предложений, сообщая только то, что было безопасно передавать, и никогда не пытаясь преодолеть стену, которая возникла между нами.

Теперь, когда я думаю о тех последних днях, я вижу себя в каком-то ментальном напряжении, наполовину ожидая какого-то внезапного удара, но вопреки всему надеясь, что он никогда не ударит. Я смирился со стеной, которая отделяла меня от моего сына. Я даже стал думать об этом не столько как о стене, сколько как о щите, который нужен нам обоим, если мы вообще хотим общаться. Это было так, как если бы мы договорились говорить только о самых банальных вещах, потому что каждый из нас знал, что есть и другие вещи, которые, если честно взглянуть им в лицо, разлучат нас обоих. Мы молчаливо договорились строго ограничить темы, о которых мы могли бы говорить. Мы бы обсуждали только самые тривиальные вещи в жизни, и пусть все более глубокие и тревожные вопросы исчезнут из наших разговоров. Мы бы жили в мире поверхностных обменов мнениями, и пусть все остальное останется невысказанным. Эту ужасную тишину мы называли покоем.

К осени 1988 года было гораздо, гораздо больше вещей, которых я не знал о своем сыне, чем я знал о нем. Например, я не знал, что он уже убил четырех человек, двоих из них в подвале дома моей матери.

Еще я не знал, что его дважды арестовывали за непристойное поведение, сначала в 1982 году, а затем в 1986 году. Я не знал, что в 1985 году, когда он сидел в библиотеке Вест-Эллис, мужчина передал ему записку, в которой говорилось, что если он хочет «поработать ротиком», то пусть приходит в мужской туалет на втором этаже. Позже Джефф скажет, что именно эта записка отправит его по спирали вниз со все возрастающей скоростью — сначала в бани, где он вырубал различных гостей наркотиками, и потом «возлежал» с их неподвижными телами, а затем на еще более непостижимые глубины.

Джефф после первого ареста

26 сентября 1988 года Джефф переехал из дома своей бабушки в Вест-Эллис. Три года назад он устроился в кондитерскую «Амброзия» в Милуоки и сказал мне, что хочет жить поближе к своей работе. Кроме того, он сказал, что хочет жить сам по себе.

Конечно, он уже давно достиг того возраста, когда имел на это право, поэтому я не предпринимал никаких попыток уговорить его остаться с бабушкой. Она была старой и немощной, а частые отлучки Джеффа из дома осложняли их отношения. Кроме того, к тому времени она нашла в комнате Джеффа всякие оккультные предметы, и они привели ее в ужас. Она всю жизнь была пресвитерианкой, и то, что ее собственный внук установил в ее доме что-то вроде сатанинского алтаря с грифонами и причудливыми черными огнями, было за гранью того, что она могла принять.

В ответ Джефф включил свой обычный режим отмазок. Статуэтки грифонов и копия Сатанинской Библии были лишь доказательством того, что он увлекся религией. Они ничего не значили. Он же не сатанист, просто ему было любопытно познавать непознанное.

Конечно, объяснение дурацкое, но столь типичное для Джеффа! Я думаю, что, возможно, он просто устал давать какие-либо ответы вообще. Он хотел жить один, чтобы ему больше никогда не приходилось ни перед кем отчитываться.

Он покинул дом моей матери, перевез свои вещи в многоквартирный дом и приготовился жить самостоятельно. Последние столпы семьи — структуры, которая защищала, но в то же время в какой-то степени контролировала его — внезапно исчезли. Впервые с тех пор, как Джойс оставила его одного в доме в возрасте восемнадцати лет, Джефф жил один.

В первый же день этой новой жизни Джефф подошел к тринадцатилетнему лаосскому мальчику по имени Сомсак Синтасомфон и отвез его в свое новое жилище, квартиру 204 на Северной Двадцать четвертой улице в Милуоки. Он предложил ему пятьдесят долларов за то, чтобы он позировал обнаженным для фотографий. Затем он предложил мальчику кофе с «Бейлис Айриш» и добавил в чашку капельку бензодиазепина. Несколько минут спустя, сделав снимки, он попросил Синтасомфона «полежать с ним» и когда тот согласился Джефф принялся лапать его промежность.