Я надела короткое черное платье с рукавами до локтя и открытой спиной, сапоги на высоких каблуках, накрасила губы. Руар изумленно и одобрительно присвистнул, что было ему несвойственно. Мне это не понравилось. Однако в глубине души я понимала, что у меня не было выбора — придется смириться. Я подумала: как мало мне нужно. Ничтожно мало. Что-то конкретное, маленькая коробочка, которую можно подержать в руках: и мне довольно. Я красилась в его присутствии и смеялась, пока наносила косметику, я дрожала от холода перед зеркалом, мечтая о теплой ванне. Руар напевал себе под нос «Апрель в Париже». Но был март, и было холодно.

Спустя два года, в течение которых мы не общались, Руар объявился прямо перед Рождеством. В ту осень все в моей жизни было прекрасно — мы с Толлефом смотрели кино в синематеке, а потом пили красное вино в «Грей-Кафе» и обсуждали фильмы. Мне всегда было интересно, что скажет Толлеф. Но потом на пороге нашей двухкомнатной квартиры возник Руар. Стоял скрипучий мороз, солнце выходило только в середине дня, и то ненадолго. Руар появился точь-в-точь как в кино — с тремя темно-красными розами на длинных стеблях и сборником стихов Дилана Томаса; на кончике носа застыла маленькая капля. Руар сказал, что ему нужно бежать дальше, но своим появлением он все разрушил. И хотя он заметно постарел, носил старомодные брюки со стрелками, а под носом у него повисла капля, это было черт знает что такое — вот так врываться ко мне, в мою жизнь. Мне и в голову не приходило, что он может такое себе позволить. В любом случае, о том, чтобы продолжать жить с Толлефом, после этого не могло быть и речи. А потом еще эта история с ковриком. Она выявила огромную разницу в том, как мы понимаем юмор или его отсутствие, которые выражала надпись «Добро пожаловать» на цветастом коврике перед дверью. Мы с Толлефом позвали друзей на ужин перед Рождеством, но тогда мне уже не хотелось ничего другого, кроме как просто быть с Руаром. Сидеть с ним на скамейке в промозглом декабре, держаться за руки и болтать обо всем, чего не было и никогда не будет, упрекать его и слушать его никчемные оправдания. Мы с Толлефом поехали в ИКЕА за новыми одеялами, как давно планировали. Еще мы купили новое постельное белье, четыре нежно-голубые чашки, полотенца и тот самый злосчастный коврик. По дороге домой у меня разболелся живот после фрикаделек; дни старенького «Форда-Кортины» Толлефа подходили к концу.

Я развешиваю трусики и полотенце на балконе, беру ключ и иду в номер к Элизе и Яну Улаву. Я надеюсь, что теперь-то Элиза одна, она вернулась раньше остальных. Я распахиваю дверь и хватаю ее за руку.

— Тебя трудно застать одну, — тяну я притворно-хнычущим тоном и висну у нее на руке. — Никогда не могу побыть с тобой наедине — никогда-никогда.

Она разбирает детскую одежду. Рассматривает футболку с пятнами от кетчупа и откладывает ее в кучу грязного белья.

— Ты всегда с Яном Улавом, — продолжаю я, — он никогда не оставляет тебя в покое.

Теперь она смеется, и в ее смехе слышны нотки гордости. Она смотрит на меня, берет за руку и говорит:

— Ты так загорела, везет же тебе. — И потом спрашивает: — Хорошо провела время с Бобом?

Я морщу нос и мотаю головой.

— У него такая волосатая грудь, — говорю я. — Мне кажется, это отвратительно.

Элиза пожимает плечами.

— Ну и что же в этом такого отвратительного? — спрашивает она с несвойственным ей раздражением, и тут до меня доходит, что у Яна Улава тоже густая растительность на груди, но я не понимаю, как можно воспринимать мои слова как намек на Яна Улава. Я думаю, что это глупо — сравнивать Яна Улава и Боба или в любом случае думать про Яна Улава в таком ключе. У него блестящая лысина, накачанные мышцы на ногах, он любит ездить на велосипеде и смотреть футбол по телевизору. Я хочу поговорить с Элизой про Руара, хотя знаю, что она скажет, — она всегда говорит одно и то же. И все равно я рассказываю ей снова и снова о своей страсти и тоске.

— Ты ведь сама говоришь, что по-другому никогда не будет. Неужели ты не хочешь встретить нормального мужчину, с которым могла бы жить и растить детей? — спрашивает Элиза. — Почему ты рассталась с Толлефом? Что с ним было не так?

— Не ругай меня, — робко прошу я и смотрю на нее собачьим взглядом, пока она не улыбнется.

— Ну, в Осло еще полно мужчин, — произносит она. — Руар — это идиллический портрет. Ты не знаешь, каково это — жить с ним каждый день. С мужчиной, который так поступает со своей женой.

Голос Элизы слегка дрожит. Словно она пытается мне сказать, что независимо от того, насколько она любит меня и насколько беспокоится обо мне, она считает меня не таким уж хорошим человеком. И единственная причина, по которой она находит в себе силы разговаривать со мной об этом, заставляет себя затрагивать эту тему, — то, что она моя сестра.

— Не могу поверить, что мы уже завтра уезжаем, — говорит Элиза. — Как быстро бежит время!

Я слышу нарастающий топот, и в комнату вваливаются Юнас и Стиан с полотенцами, купальными принадлежностями и футбольным мячом, который ударяется о керамическую плитку, отскакивает и откатывается в угол. За мальчиками появляется Ян Улав, я притворяюсь, что собираюсь схватить Стиана, но он визжит и убегает в ванную.

Элиза привела в порядок детские вещи и теперь оглядывается в поисках того, что еще нужно сделать. Она устала от моего общества. Я уже знаю, что, когда я приезжаю в гости к ним во Фредрикстад и Элиза внезапно начинает вытирать пыль, мыть плиту или складывать одежду, — это знак ее презрения или равнодушия. Она показывает свою жизнь без стыда, демонстрирует, что она такая, как есть, какой должна быть. Что это правильная жизнь, единственно верная. Она поступает так всякий раз, когда я рассказываю о том, что встретила очередного мужчину. «Вот как, — говорит она. — И когда же мы с ним познакомимся?» И выдавливает чистящее средство на плиту. Это «мы». Она и Ян Улав, целая институция. Элиза, которая отскребает наклейку с Винни Пухом столовой ложкой со стула, открывает контейнер с едой и нюхает, чтобы понять, выветрился ли кислый запах. Элиза стала тем, кем я никогда не хотела быть, но в то же время я доверяюсь ей, рассказываю о Руаре и прошу совета. Возможно, и у самой Элизы есть чувство, что она стала тем, кем не хотела становиться. Но в то же время теперь ей не остается ничего другого, как отстаивать позицию человека, которым она не хотела становиться, потому что время, когда она этого не хотела, в прошлом, оно ушло. И теперь у нее есть только нелегкая работа медсестры, которая высасывает из нее все силы и не дает ничего взамен, дом с садом по соседству с родительским домом, два кудлатых сына, которые никогда не смотрят тебе в глаза. И Ян Улав.

— Когда будем ужинать? — спрашиваю я. — Ты договорилась с мамой и папой?

Стиан выскакивает из ванной, я делаю выпад, согнув пальцы, словно когти, и он отскакивает назад. Элиза говорит, что мы встречаемся в шесть. Я собираю волосы в хвост и ухожу из комнаты, где Ян Улав сидит на диване с банкой пива, в оранжевых купальных шортах, расставив ноги, между которыми все видно. Я прохожу по коридору с терракотовой кафельной плиткой и открытыми арочными проходами к морю.

Из гостиницы в ресторан папа несет Стиана на плечах. Огромное оранжевое солнце висит над горизонтом. Кажется, что с каждым годом папа обращает на меня все меньше внимания, как будто его разочарование скоро растворится и он уже перестанет чего-либо ожидать от меня.

— Время пробежало так быстро, — замечает тетя Лив. — Завтра возвращаемся домой, в холодную Норвегию.

Кристин говорит, что голодна как волк.

— Мне уже так надоело быть огромной, как бегемот, — говорит она. — И вина ужасно хочется.

— Вот увидишь, твои мучения того стоят, — говорит тетя Лив.

— Мне рожать как раз перед тем, как начнет поспевать клубника, — говорит Кристин, — а когда кормишь грудью, клубнику нельзя.

Мы идем в тот же ресторан, в котором были в первый вечер, маме там понравился официант и скатерти в красную клетку. У тети Лив клетчатые брюки, и Ян Улав шутит, что брюки гармонируют со скатертями. Когда я была маленькой, ноги тети Лив часто становились темой разговоров. У нее были очень красивые ноги, и когда тетя Лив и Халвор уезжали, мама постоянно пытала папу, что он думает о ее ногах. Тетя всегда любила выставить свои ноги напоказ, подчеркивая их стройность короткой юбкой или узкими брюками.