Официант раскладывает меню, папа и Ян Улав выбирают вино и делают заказ. Элиза говорит:

— Думаю, я лучше разбираюсь в людях, а Карина — в профессии. Не знаю. Наверное, для руководителя отдела быть отличным профессионалом важнее.

Она соединяет две части пластмассовой игрушки и протягивает ее Юнасу.

— И что, теперь вы конфликтуете? — спрашивает мама.

— У женщин без конфликтов не обходится, — комментирует Ян Улав.

Элиза нарочито пропускает его слова мимо ушей. Я представляю себе, как она говорит: не могу же я всю жизнь жить в постоянных обидах на его неуклюжие высказывания, он не имеет в виду ничего плохого. Жизненной мудрости в ней явно чуть больше, чем у других, и это позволяет ей быть выше унижений или мириться со своей ролью. Элиза знает, что мириться не следовало бы, но предпочитает избегать конфронтаций.

А Ян Улав не останавливается:

— Чтобы разгорелся конфликт, нужны как минимум двое. Это понятно и ребенку.

Он осматривается в поисках официанта. Тот подходит с двумя бутылками вина и почти доверху наполняет невысокие бокалы.

— Лучшее, что можно сделать в твоей ситуации, — выполнять безупречно свою работу, а об остальном не волноваться, — произносит мама.

Как же Ян Улав меня бесит! Это чувство сильное и оправданное, но оно не имеет никакого смысла, потому что Ян Улав никогда его не поймет и едва ли почувствует, а даже если и почувствует, не придаст ему никакого значения. Он делает только то, что считает нужным, не поддается никакому влиянию. Это все равно что сердиться на «Свидетелей Иеговы» или на ведущего телепрограммы. На камень, дом или муравейник. Мне плевать на Яна Улава так же, как на «Свидетелей Иеговы» или муравейник. Я решаю, что, если он сейчас скажет еще хоть что-нибудь о женских конфликтах, квохчущих курицах или дерущихся воронах, мое терпение лопнет, и я все ему выскажу.

Снова появляется официант и принимает дополнительные заказы, мама одаривает его доброжелательным взглядом своих светло-голубых глаз. Ян Улав водит пальцем по меню и что-то произносит, сердце мое колотится. Но как бы я ему все высказала, что бы я сказала, как объяснила бы свою вспышку гнева? Что это я себе вообразила? Это все равно бы не сработало.

Солнце скрывается за горизонтом. И тут меня озаряет: Толлеф должен был быть здесь, с нами. Он умеет разрядить обстановку хорошей шуткой. Думаю, папа с Толлефом, будь у них шанс познакомиться поближе, понравились бы друг другу. Толлеф просто не успел показать свои лучшие стороны. Когда узнаешь его поближе, понимаешь, что у него отменное чувство юмора. Мы бы здорово повеселились; собственно, это было бы незабываемо. Мы могли бы притвориться и взяться защищать чужие мнения, а не наши собственные, и вести долгие споры, не выходя за пределы взятых на себя ролей. Эти мнения мы обычно черпали из газетных статей или передач по телевизору или радио. Каждый раз во время таких разговоров я открывала в Толлефе что-то новое, и это только добавляло очков в моем отношении к нему. Иногда приходилось даже притворяться, что мы не согласны с мнением друг друга, придумывать аргументы за и против, оспаривать то, что мы утверждали ранее, и я никогда не знала, что на самом деле думал Толлеф.

Официант все стоит у нашего столика с блокнотом. Слышно, как какая-то женщина громко и пронзительно смеется. Элизины мальчики, как обычно, заказывают бургеры. Каждый раз они выковыривают из них листья салата и ломтики помидора, и каждый раз Элиза уговаривает их съесть это. Сегодня вечером она надела пончо.

— Это что, шерсть? — спрашивает мама.

— Пятьдесят процентов, — отвечает Элиза.

— Тебе идет, — говорит мама, — прелестные цвета.

По Кристин видно, что она не в восторге от пончо, не уметь врать для адвоката странно.

— Выглядит славно, — говорит она.

Ян Улав услышал, что речь зашла о пончо.

— Не скажу, что оно уродливое. Нет, я так не думаю. Просто интересно, ты что, будешь его носить? — поворачивается он к Элизе.

— Она уже его носит, — встреваю я.

— Вот мне бы такое пригодилось, — вздыхает Кристин и проводит рукой по огромному животу. — Я скоро вообще не влезу в свою одежду.

Элиза заговаривает о средствах от солнца. Действительно ли молочко с фактором защиты двенадцать лучше, чем то, у которого фактор шесть. Стиан сегодня обгорел.

Меня одолевает тоска — от всего, по всему. Я понимаю, что с Руаром у меня нет будущего, но и без него ничего хорошего меня не ждет.

Я не видела Боба с самого утра.

Когда мы с Толлефом решили жить по-настоящему вместе и переехали из общей квартиры в наше собственное жилье, я тут же пожалела об этом. Это было двойное сожаление: из-за того, что я чувствовала и чего не чувствовала, словно я могла управлять своими чувствами, как будто что-то могло быть иначе. Идея съехаться казалась очевидной, словно нужно было в конце концов сделать то, о чем я думала много раз, но каждый раз я гнала от себя эту мысль как несостоятельную. Слишком простое решение, решения не должны быть такими простыми. Но решение чего? Решение проблемы пустоты, одиночества, чувства, что жизнь бежит вперед без направления и смысла. Можно подумать, что теперь жизнь обрела направление и смысл! Толлеф ел хлеб с ломтиками огурца на завтрак. Он варил картошку на обед несколько дней в неделю. Толлеф был единственным человеком на свете, кому я могла сказать слова «пустота» и «одиночество», «смысл» и «направление». Он не воспринимал мои слова слишком уж всерьез. И в этом также крылась двусмысленность: мы беззлобно подшучивали сами над собой и над тем, что могли разрушить и оставить после себя нечто такое, чему я не знала названия.

Юнас и Стиан бегают между столами. Их возня и крики порой заглушают разговоры за столом и сбивают с мысли. Я убеждаю себя в том, что не я несу за них ответственность и что мне просто нужно перестать обращать внимание.

— Детям пора домой, уже поздно. — Ян Улав обращается к Элизе.

— Завтра утром ничего подобного уже не будет, нас ждет кошмарный перелет. — Тетя Лив перехватывает Стиана и усаживает его к себе на колени, тискает и раскачивает из стороны в сторону, но он извивается, как червяк, и ей приходится отпустить его. Я наливаю себе еще вина, предлагаю Элизе наполнить и ее бокал, но она отказывается.

— Но что же Халвор может поделать? — тетя Лив продолжает разговор с папой и Кристин. — Он почти не видит своего ребенка.

Стиан протискивается между тетей Лив и столиком и потом между Кристин и столиком, чтобы убежать от Юнаса, но тот его преследует.

— Я бы не советовал ему обращаться в суд, — говорит папа. — Это стоит бешеных денег, и, к сожалению, ситуация такова, что позиция матери в суде автоматически считается сильнее.

— Но это же не означает, что он должен опустить руки! — вступает Кристин со своей обычной горячностью, которая всегда проявляется в разговорах с отцом и которая много раз заставляла меня задуматься о том, что папа наверняка обеспокоен ее манерой выступления в суде.

— Успокойтесь немедленно! — прикрикивает на сыновей Элиза. — Юнас, Стиан, ну-ка тихо!

— Отношения с отцом важны для любого ребенка, — продолжает Кристин. — Думаю, суд с большой долей вероятности примет это во внимание.

— Юнас, — кричит Элиза, — ты что, не слышишь? Стиан, хватит!

Помню, в детстве тетя Лив говорила нам: «Ваш отец не из тех, кто печется о славе, деньгах, власти, как многие другие адвокаты, он такой добрый и щедрый. Такие на дороге не валяются».

— Элиза, это бесполезно! — вступает Ян Улав.

Когда мы были маленькими и тетя Лив с Халвором проводили у нас целое лето, в ее поведении чувствовалось какое-то подобострастие, желание угодить — в том, как она помогала маме с нами, с домом, с ягодами и вареньем. «Это еще кто кому помогает! — восклицала мама, обращаясь к отцу. — Мы даем Лив и Халвору возможность побыть в семье, обеспечиваем едой и крышей над головой, дарим им летние каникулы».

Папа воспринимал историю жизни тети Лив как данность, но для мамы все было не так однозначно, словно всем было очевидно, что она имела право смотреть на тетю Лив свысока, но не делала этого. Тетя Лив была обречена на мамину щедрость.