— Но я не собираюсь рожать ребенка и от Руара, — говорю я с раздражением.

Моя сестра, которая только родила, сидит прямо передо мной.

— И что, ты вообще не собираешься рожать? — спрашивает Кристин.

— А разве это обязательно? — интересуюсь я. — Можно же прекрасно прожить и без детей?

Все замолкают.

— Безусловно, — отвечает Кристин. Я понимаю, что обе они считают мою жизнь далеко не такой благополучной и счастливой, чтобы она могла послужить оправданием отказа от рождения детей.

— Я только боюсь, что ты пожалеешь когда-нибудь, но будет слишком поздно, — отрезает Элиза.

Я перевожу дыхание. Во мне бушует негодование, протест. Но постепенно я отпускаю все это и погружаюсь в счастливые мысли, в которых нет места ни для кого, кроме нас с Руаром.

— Надолго ты останешься в больнице? — Кристин поворачивается к Элизе.

— Ян Улав приедет завтра с мальчиками, и вполне возможно, что мы поедем домой уже вместе, но, вероятнее всего, в среду или четверг, — говорит Элиза.

Малыш не спит, но за все время он не издал ни единого звука.

— Скажи, если им будет нужно переночевать, — предлагает Кристин.

Через какое-то время мы с Кристин стоим в больничном дворике и курим, пока я говорю без умолку.

— Ну что мне делать? — повторяю я.

— Но у тебя же не было всех этих мыслей до звонка Руара? — спрашивает Кристин.

— Нет, были, — не унимаюсь я. — Просто я гнала их от себя как можно дальше.

Челка ей определенно не идет. Мимо нас медленно проезжает машина скорой помощи с выключенной сиреной.

— Мне ужасно нравится Эйстейн, — говорит она.

— Да, — жалобно соглашаюсь я, — и мне тоже, я так его люблю!

Лицо Кристин выражает одновременно и нежность, и недовольство.

— В таком случае, я думаю, выбор очевиден, — говорит она. — Да и Ньол с Ульриком так подружились.

Мы расстаемся у больничных ворот. Кристин обнимает меня и говорит, чтобы я звонила в любое время, если захочу поговорить. И уходит.

Я выжата как лимон и в то же время полна сил. Я так зла на Элизу, что хочется плакать. На основании каких-то затертых общепринятых истин, унылой морали она делает вывод о том, что я совершаю ошибку, поступаю неправильно, что я не права. Она стремится упростить весь мой духовный мир, изъять из него чувства одно за другим — страдание, влюбленность, отчаяние — и в конце концов поселить в нем раскаяние. Ты свободный человек, Моника, ты можешь остаться с Эйстейном. Помни о любви, она так много значит. С Эйстейном тебя ждет прекрасная жизнь. И в ней не останется места для радости и веселья, и так будет всегда. Приходить домой, где меня ждет Эйстейн — снова и снова, вешать куртку на крючок в виде головы жирафа или зебры. Чистить зубы в ванной, ложиться в постель и ждать Эйстейна, который готов быть нежным и терпеливым в попытках сделать мне ребенка. У Эйстейна в постели нет проблем — все работает как надо, у него не бывает чувства безысходности, он всегда с пониманием относится к тому, что я считаю, что в моей жизни есть трудности. Я иду по улице Киркевейен, под раскидистыми ветвями кленов с россыпью набухших почек. Мне тридцать четыре, детей нет и, вероятно, не будет.

После того как Ульрик улегся в постель, Эйстейн заходит в кухню, где я пытаюсь отскрести от сковороды яичницу, которую поджарила на слишком сильном огне. Мне вдруг ужасно захотелось есть. Я рассеянна или просто не гожусь для того, чтобы быть хорошей хозяйкой, хорошей матерью. Я отскребаю яичницу лопаткой, и Эйстейн говорит:

— Мне кажется, так ты испортишь покрытие сковородки.

— Что? — спрашиваю я.

— Там тефлоновое покрытие, — объясняет он, а потом обнимает и целует меня. Таким образом он дает мне понять, что не рассержен, он никогда не раздражается, просто дает понять, по-дружески.

— Что-то тебя терзает, — произносит он. И у меня появляется ощущение, что он видит меня насквозь, что я таю. Я поворачиваюсь к нему, и он прижимает меня к себе. Ничего не происходит. Он обнимает меня, а я стою со сковородкой в руке. Можно продолжать жарить яйца. Все как обычно — сосновый шкаф, покрытый жирными пятнами, разделочный стол и холодильник, заполненный липкими бутылочками с соусами, маслами и заправками.

В декабре Эйстейн повесил на окно в кухне рождественскую звезду, они с Ульриком смастерили смешного ниссе из втулки от туалетной бумаги, сделали бороду из ваты.

— Хлеб, который ты печешь, только портит мне утро: он крошится, его невозможно ровно отрезать, — сказала я однажды. Но стоило ему только взглянуть на меня, как я осознала свою несуразность, которая была такой унизительной и усиливалась оттого, что я понимала — он прощает меня и принимает такой, какая я есть.

— Я буду совершенствоваться, — сказал Эйстейн. И потом обнял меня и добавил: — Будь снисходительна ко мне.

Но эти слова означали: я снисходителен к тебе, и я буду таким всегда.

Нет никакой необходимости уходить, думаю я. Словно мне впервые приходит в голову, что я могу не бросать Эйстейна ради Руара, хотя у меня и есть такая возможность. Я могу принять решение и остаться здесь со своими планами на будущее: переехать в более просторную квартиру, где у меня будет свое место, родить ребенка, собственного ребенка — маленькую сестричку или маленького братика для Ульрика, делать то, что, как я знала, делает большинство людей: носить грудного ребенка на руках туда-сюда по комнате, обрабатывать ему пупочную ранку хлогексидином, пока она не заживет. Но все же эти мысли еще не могут заставить меня сделать окончательный выбор, принять решение.

Тогда на улице Руар посмотрел на меня и произнес: «Я просто-напросто не могу без тебя жить». Что я себе возомнила? Что он умрет? Что его слова — правда? Конечно, я ему не верила. Но я боюсь осознать, что это неправда, словно я должна принять решение прежде, чем его ложь раскроется, должна успеть поймать его на слове.

Сентябрь 1995

Я выхожу из торгового центра с упаковкой угольных карандашей для Торунн и пакетом из винного магазина и перехожу площадь Стурторвет, чтобы выйти на солнечную сторону: сентябрьское солнце еще греет, а в тени деревьев уже чувствуется осенний холод, разница между теплом и прохладой ощущается очень остро. Я перебираюсь через трамвайные рельсы и вижу Эйстейна — он стоит прямо перед раздвигающимися дверьми универмага, без бороды, в зеленой куртке с капюшоном. Небо голубое, листья на деревьях начали желтеть.

Увидев меня, Эйстейн поначалу напрягается и словно собирается пройти мимо, не заговаривая со мной, взгляд его блуждает далеко — там, где кто-то кормит голубей или продает цветы. Трамвай грохочет по рельсам, а мы стоим на пятачке между магазином и трамваем, и Эйстейн решается, склоняется ко мне и обнимает, прижимаясь гладко выбритой щекой. В нем не чувствуется обиды или горечи, все уже прошло, он изменил в своей жизни все, что так или иначе было связано со мной, теперь у него другая жизнь. Или нет, это я вышла из его жизни, потому что все, что у него было до встречи со мной, осталось на прежних местах. Изменилось все для меня, когда я пришла в его жизнь, а потом ушла из нее. Для Эйстейна же все осталось по-прежнему. Он стоит передо мной нерушимый как скала, со сросшимися над переносицей бровями, только исчезла борода, словно скрывавшая все эти годы его истинную привлекательность.

— Кофе выпьем? — говорю я. — У тебя есть время выпить кофе со мной? Если хочешь, конечно.

Деревья перед собором почти совсем пожелтели. Он говорит, что с удовольствием выпил бы чашечку кофе со мной, но они договорились встретиться с Ульриком и пойти за новыми горными лыжами. И что же? Ничего.

— Приятно было увидеться, Моника. — Это все.

— Ульрик сам ездит на трамвае! — удивляюсь я. — Привет, огромный привет Ульрику!

— Передам, — отвечает Эйстейн.

Все мое тело, мое сознание словно устремляются навстречу ему, я хочу показать, что я здесь, с ним. Он смотрит на меня, как на ребенка, который ищет утешения после того, как сам испортил свой день рождения, но поправить все уже невозможно, к сожалению, ничего нельзя вернуть, и ребенка невозможно утешить. Он поворачивается и идет по улице Гренсен вверх от площади; я чувствую, как на меня обрушивается поток отчаяния — волны накатывают одна за другой.