Но, к чести красоты, та долгое время удерживала вторую позицию, до тех пор, пока не уступила стрельбе.

В стрельбе гармонично соединились все ценности, которые поместились в топ Бобби. Она была красива, как сама по себе, так и в качестве инструмента, благодаря которому на счетах появлялись крупные денежные суммы.

Она была бесценна — неповторимым выражением лиц, в тот момент, когда жертва встречала свою пулю. Люди словно отвлекались от круговорота несущественного и лицезрели безусловную вечную истину, что жертвы, что присутствующие в качестве зрителей.

Иногда истина дарила жертвам смерть — этот дар Бобби помещал на пятую позицию в своей системе приоритетов, чуть ниже денег. Выше смерти уже не было места: убивай он не ради денег, это повредило бы ценности номер один.

Периодически Бобби нанимали не для убийств. Работодателям оказался по душе эстетический подход к выполнению заказов. Убитые, раненые или похищенные боевиком, выглядели фотогенично как в полицейских сводках, так и в записях с требованием о выкупе.

Это оборачивалось повышенной сговорчивостью тех людей, которым довелось оказаться насильно приобщенными к чувству прекрасного.

В подземную лабораторию, с несерьезной пушкой и неприятностями на горизонте Бобби пришел долгим извилистым путем. На этом пути нашлось место для пары очень грязных заказов от больного на голову посредника, пожара на российском зерновозе, не дошедшим до Антверпена каких-то сорок пять миль, необходимости заменить почку на донорскую и пары не слишком случайных встреч с людьми Сильвера.

Помимо этого, история могла легко утонуть в алкоголе разной паршивости, сгореть от неосторожного прикосновения к старому кабелю высокого напряжения или разлететься по миру пригодными для коммерции органами из-за не в меру эмоционального спора о картинах Дега.

Бобби уже давно ходил по краю и считал такое положение дел естественным. А что естественно, то не безобразно. Он старался быть честным, отчего не отрицал своей принадлежности к профессиональным говнюкам.

Непризнанный миром рыцарь эстетического то и дело довольствовался малой красотой. Заняв роль контрольного элемента в сложной многофакторной системе, Бобби наслаждался наблюдением за танцем, который разворачивался на противоположном краю гипотетической траектории пули.

Головолом, похожий на бомжа, только что вышедшего из запоя, положил ладонь на панель закрепленного на другой руке ноута и медленно отступал от двигавшейся неуверенной походкой красотки в полицейской форме.

Девушке мешала нейромедиаторная буря в мозгах. Она затрагивала не только центр Брока, варолиев мост и области памяти. Сбои то и дело накрывали мозжечок. Одна из базовых функций чипа пыталась вмешаться: управлять мышцами и сохранять равновесие. Механика старательно разбивала каждое движение на множество мелких, выстраивала их в сложные цепочки, запускала следующее действие только когда завершалось предыдущее.

Динамика выходила совершенно нечеловеческой, отчего Бобби приходилось то и дело одергивать себя, утешаясь мыслями о том, что запись с нескольких камер уходит к нему на портативный накопитель.

Адреалиновые очки легко переключались с камеры на камеру, позволяя выбирать наиболее красивый ракурс для расширенного образа реальности. Третьим полупрозрачным слоем ложились окна с командным чатом и системной информацией. Благодаря чату Бобби не выстрелил, когда Флора избавилась от шлейфа.

Не выстрелил, но эстетику подхода оценил, а попутно вспомнил о том, что в одном из внутренних карманов лежит четыре настоящих патрона. Без дураков и дурацкой химии, превращающей человека в безвольную кучу органики, которую даже алгоритмы чипа не сумеют поднять на ноги. В представлении Бобби именно так и выглядело безукоризненное выполнение распоряжения “никакого летального оружия”. По одному патрону на человека, неотчуждаемый минимум.

В теории, Бобби мог с легкостью умертвить всех в лаборатории, не прибегая к огнестрельному оружию. Тут имелась аппаратура под напряжением, в чипе хранилось полдюжины боевых вирусов, да и задумай он действовать голыми руками, только у Флоры имелся призрачный шанс отразить смертоносную атаку.

По мнению Бобби, любое оружие являлось летальным или поддельным. Даже водным пистолетиком можно забить человека до смерти, если как следует постараться.

Единственным источником беспокойства являлись закодированные провалы в памяти. Чип определенно содержал чужие скрипты, то ли корпоративные, то ли от людей Сильвера. А это означало, что рядовое задание, пусть и проходящее в почти изолированном от внешнего мира подземелье, могло в любой момент превратиться в авантюру с неизвестными вводными.

В отличие от Карла, Бобби был вынужден моделировать сразу несколько разнородных сценариев, от полного уничтожения лаборатории, вместе со свидетелями и записанными на локальных устройствах данными, до побега вместе с любым из наблюдаемой троицы, без возможности ликвидации всех остальных.

Базовые модели реагирования Бобби сформировал и даже прописал к себе в чип еще возле аквариума. Это не избавляло мистера Пескаторе от необходимости вносить уточнения, а параллельно, любоваться танцем похожей на марионетку полицейской и бомжа-кукловода, который взламывал ее, пользуясь только ограниченными возможностями радиоканала да отрывочными репликами вслух.

18

Первое время Карл выступал в роли дирижера. Короткие команды, проходившие через технический канал, исходно предназначенный для бесконтактного соединения с персональной техникой, вроде того же ноутбука, уходили в чип Флоры, подхватывались заброшенными туда же скриптами, отзывались короткими всплесками тревожных сообщений и системных предупреждений.

Однако, совсем скоро их стало недостаточно. Чип сопротивлялся взлому, перезаписывал свои алгоритмы в краткосрочной памяти человека, прорастая в уже отвоеванных сегментах при попытке их использования.

Хуже всего приходилось Флоре, внезапно ставшей полем боя двух программных наборов, каждый из которых опирался на ее аппаратную базу, а попутно претендовал на контроль за функциями мозга.

Если бы шлейф не был отброшен в сторону, контрольная аппаратура фиксировала бы признаки, характерные для тяжелых программ, которые создавались эволюционными методами на базе моделей активности мозга под ЛСД.

Сознание путалось, дробилось, искажало само себя. Любое воспоминание, на которое опиралась Флора, тут же становилось приоритетной целью чипа. Участвовавшие в активации воспоминания нейроны брались под контроль. Алгоритмы как одной, так и другой стороны конфликта вербовали их, записывали свой код, растрачивали драгоценные нейромедиаторы, чтобы те не достались противнику.

Эхо нейрофизиологического кошмара отзывалось в чипе и психике Карлсона. От этого шторма чувств, образов и системных сообщений можно было достаточно легко закрыться, многие головоломы без дополнительного брандмауэра не работали. Но те же головоломы, с другой стороны, никогда не ломали женские прошивки.

Карл сделал отсутствие такой защиты частью своего метода. Вместо того, чтобы отстраненно наблюдать за прогрессирующим безумием Флоры, вычленяя из аварийной трансляции ключевые моменты, он тонул вместе со своей жертвой.

У полицейской и головолома было не слишком много точек соприкосновения. Одни и те же образы, накладывались на ассоциативные связи двух сознаний, порождали разные отклики.

— Шум…

У Карла было преимущество. Его чип не подвергался хакерской атаке, у него имелся опыт подобных состояний. Он и предложил Флоре первое слово.

Короткое, емкое, легкое в произношении. Чтобы легко доходило до сознания и взывало к такому же легкому ответу.

У Флоры к тому моменту уже не оставалось сил на сопротивление.

— Уши, — простонала полицейская, невольно наклоняясь в сторону головолома.

Так начался их диалог. Бредовый, с короткими емкими репликами, практически без глаголов.

Для Флоры голос Карла стал подобием спасательного круга, безусловным сенсорным и семантическим якорем. В конфликте, который устраивали алгоритмы с участием ее памяти, он был защитой от безумия. Инстинкт самосохранения взывал к поиску точки опоры, пользуясь которой можно было выстроить защиту для психики. Искал и находил ее в голосе Карлсона.