Невеста на Мамаевом кургане. 2011 г. Волгоград. Архив К. Бауковой

Стоит обратить внимание на то, что советский свадебный ритуал кроится специальными комиссиями по лекалам советской елки. Средствами театрализации и костюмирования ритуальные специалисты должны добиться эмоционального эффекта, но отнюдь не социальной успешности. Женихи и невесты 1960-х, рожденные в 1930–1940-е годы, уже прошли елочные ритуалы и овладели приемами театрализации, а значит, для них торжество будет узнаваемо. Советский свадебный ритуал наследует методические разработки советской елки, и белое платье невесты восходит не столько к бальным дореволюционным прототипам, сколько к Снегурочкиному костюму. Круговоротом белизны в социуме можно объяснить дальнейшую судьбу свадебных платьев, перешиваемых на Снегурочкин наряд дочке.

Однако образ Снегурочки – это не только внешняя оболочка белоснежного костюма, это еще содержащийся в ней поведенческий и ценностный шаблон, или этос. С одной стороны, культурой в лице своих вольных или невольных агентов (воспитателей, родителей, медиа) у девочек дошкольного и младшего школьного возраста фабрикуется мечта – быть Снегурочкой на детском утреннике, с другой – создается условный рефлекс: мечту можно осуществить, победив в соревновании. Главное условие победы в этом соревновании – соответствие проекту «хорошей девочки». Быть Снегурочкой в детском саду и быть невестой – и то, и другое объединяет вживленный чип страстного желания сыграть эту роль. «В садике роли раздавали, хотелось играть главные. В основном так и было» (интервью, ж., 1970 г. р., Кишинев). Невеста и Снегурочка в белом платье располагаются в центре всеобщего праздничного внимания. Они испытывают триумф победительницы. Недаром счастливая новобрачная меняет после бракосочетания статус в своем блоге на «Bingo!». И все ее друзья понимают, о какого рода выигрыше идет речь. С кем соревнуются Снегурочки и за какой приз: с ровесницами за царство, с соперницами за принца или с принцем за верховенство? Любовь любовью, но исполнение царственной миссии обязательно, пока роль повелевания не начнет разрушать личность или отваливаться, как ступени ракеты.

Снегурочка. Детский сад. Фото С.Л. Лебского. 1978 г. Волгоград. Архив И. Веселовой

Похоже, что Снегурочка советских новогодних елок создала женский этос, весьма далекий от советского официального идеала женщины: труженицы – ученого – космонавта – ударницы. От ударницы остается соревновательность. Выигрыш этого соревнования – женская успешность, правила игры – нормы «хорошей девочки» (послушание, миловидность, исполнительность, дисциплинированность).

Однако созданный конструкт не имел бы столь мощного воздействия на личностные сценарии поведения, если бы для его усвоения не имелось почвы в коллективном бессознательном, создаваемом сказками, мифами, медийными образами.

Краткая история Снегурочки

1. Фольклорная Снегурочка

Известно, что прототипом персонажа пьесы А.Н. Островского стала Снегурка – персонаж народной сказки про девочку, слепленную из снега пожилыми родителями.^[154] Сказка о Снегурке была упомянута А. Н. Афанасьевым в фундаментальном исследовании «Поэтические воззрения славян на природу». Вариантов этой сказки, судя по указателю, известно достаточно много. Типологически эта сказка близка сказкам о «неправильно сделанных детях» – Колобке, Глинышке. Однако сказка о Колобке относится в указателях к сказкам о животных, а о Снегурке – к волшебным. Тем не менее эти сказки объединены не только рукотворностью происхождения главного героя, но и его гибелью. Речь, таким образом, идет о сказках с несчастливым концом, что не свойственно волшебным сказкам. По структуре сказки о Снегурке не укладываются в тип волшебных.^[155] Смертность детей из теста, глины или снега, сотворенных пожилыми родителями, чрезвычайно высока.

Полагаю, что, как и все остальные сказки, этот сюжет представляет собой словесную метафору обряда. В.Я. Пропп доказал в «Исторических корнях волшебной сказки», что большинство волшебных сказок по сюжетам, мотивам и символике восходят к инициационным обрядам. Сказки о Колобке и Снегурке, возможно, имеют ритуальный контекст в обрядах детского возраста – трансформирующих нечеловеческую природу новорожденных в человеческую.^[156] Снегурка из народной сказки тает, рассорившись в лесу с подругами. Гибелью оборачивается досрочный выход из дома и любопытного Колобка, и злобного Глинышка (съевшего «баб с граблям, мужиков с косам»), и обидевшейся Снегурки. Все эти искусственные дети не справляются с испытаниями вне дома. Таяние Снегурки народной сказки в отличие от ее драматургической или оперной тезки никак не связано с чувственными, эротическими переживаниями.

Зато со сферой чувственности связаны другие фольклорные тексты и обряды, объединенные топикой «Девушка и Мороз». Прежде всего это сказки типа «Морозко»^[157] или, иначе, сказки о мачехе и падчерице. С.Б. Адоньева считает, что «такие сказки рассказывали младшим девочкам, находившимся на границе детства и девичества».^[158] Исследовательницу занимает взаимодействие девушек с иномирными мужскими персонажами морозной природы в связи с представлением о суженом. Среди обрядовых параллелей сказке С.Б. Адоньева приводит обряд первой кудели и обряд первых месячных: «Первую выпряденную девочкой пряжу бабушка или дедушка бросали в печь, и пока та горит, девочка должна была сидеть голым задом в снегу на дворе. Как поясняли рассказчицы, чем лучше пряха, тем тоньше куделя и тем быстрее она горит, а значит – тем меньше в снегу сидеть. Так же поступала мать или старшие девушки с ветошью при наступлении первых месячных у младшей девочки. Пока ветошь не сгорит, девочка сидела в снегу. Отметим, что в обоих описаниях присутствует указание на время года: зима (такие ритуалы привязаны к зимнему времени)».^[159]

Важно, что девушкам в ходе таких ритуалов внушалась не только идея, что нужно хорошо прясть (не думаю, что идея экономии ветоши – главная во втором обряде, важнее символическая фиксация телесных изменений), но и то, что примораживание женского органа – отрицательное переживание. Речь идет не о простуде, а о символическом остывании. Метафоры тепла, жара характеризуют положительные сексуальные ощущения, метафоры холода, снега и льда – отрицательные. В этом контексте троекратно повторенный диалог падчерицы и мачехиной дочки с лесным демоном в сказке приобретает новые значения.

А девушка все сидит – ждет, когда батька придет. Сидела, сидела – нету батька. День. Ночь стала. Сидит девушка. Приходит дедушка:

– Девушка, тепло ли, холодно?

– А, дедушка, Божье тепло – Божье холодно.

Дедушка ей шаль дал, платок большой. Накинула девушка. Сидит. Ночь прошла, палка все поколачивает и поколачивает. Опять ночь подошла, а батька все нету. Палка поколачивает, как будто рубит дрова. Дедушка опять идет:

– Девушка, тепло ли, холодно?

– А, дедушка, Божье тепло – Божье холодно.

Ей дедушка опять дал одежину: валенки да все. Ну, вот. Дедушка ушел. А дедка все, батька нету. Палка все поколачивает и поколачивает. День прошел – нету. Опять ночь, третья, подошла. А девушка все сидит. Дедушка опять пришел:

– Девушка, тепло ли, холодно?

– А, дедушка, Божье тепло – Божье холодно.