И показалось, что в незрячей
и человеческой игре
иной итог всему назначен
и оправданье мишуре
надежд, и вздохов, и убийства
себе подобных и других,
условных правд или витийства
гордыни гордых и слепых;
пустых и ниочёмных жизней,
зловещих обществ, их забав,
детей чужбины и отчизны —
смешного в зеркале раба.
В невидимой астральной пряже
узор привиделся один
в падении могучих кряжей
и вознесении долин,
где всё перетекает равно
одно в другое, где опять
все формы истончатся плавно
в незримое, как волны в гладь.
А в линиях руки, как в ранах,
указ о состраданье к тем,
кто холит розы в ураганах
и верит в объективность стен.
Один узор в многообразье
вещей, и слов, и тел, и дел,
и в мириаде солнц – согласье,
как в беспредельности предел,
как в бесконечности конечность,
и макрокосм как микрокосм,
и грандиозность как беспечность —
безмолвия апофеоз.
Так показалось, что в незрячей
и человеческой судьбе
по-настоящему не значит
ничто, что значимо тебе, —
вся эта видимость несчастна,
бессчётна в кружеве своём
в кружале призрачно-прекрасном
и объяснима только сном.
Как будто спит нездешний Мальчик
и видятся Ему во сне
всё наши жизни, но иначе —
они Его по праву все.
Те сны отпущены на волю —
до пробуждения с зарёй —
играть святые, злые роли,
чтоб насладиться каждой долей,
быть богом, человеком, молью —
и после лопнуть пузырём.
И тот, во мне державший лиру,
незримо поклонился сном
незримому Единству мира —
вот этим видимым стихом.
