— Бармен! Еще один бурбон, пожалуйста!

Она возвращается и снова наполняет мой бокал, не бросая на меня укоризненного взгляда за то, что я заказала три напитка за пару минут, благослови ее Боже. Когда она уходит, мы с Джеймсом снова погружаемся в молчание, но на этот раз он смотрит на мой профиль, и мне хочется, чтобы у меня было чем обмахиваться.

Когда я не поворачиваюсь, чтобы посмотреть на него, он мягко упрекает: — Давай. Ты можешь это сделать. Обещаю, что не буду кусаться.

— Конечно. Все кусачие так говорят.

— Правда? Ты знаешь много кусачих?

— О, да. Честно говоря, я как магнит для кусачих.

— Как интересно. Ты работаешь в питомнике?

— Хуже. — В издательском бизнесе, где пираньи уступают по численности только акулам.

— Если я угадаю, кем ты работаешь, ты посмотришь на меня?

— Никогда не угадаешь. Но продолжай.

— Ты писательница.

Я так быстро кручу головой, чтобы посмотреть на него, что удивляюсь, как моя шея не сломалась.

— Ну вот, — говорит он, улыбаясь мне в глаза.

Господи, да, это я, все десять тысяч градусов меня. Мои вены начали проводить огонь. — Как ты узнал, что я писательница?

— Я слышал, как Эдмонд познакомил тебя с Джиджи.

— Слышал? Ты был в другом конце комнаты. Разговаривал с другими людьми.

— Да, но я обратил внимание на тебя, ты выглядела так, будто попала на седьмой круг ада, в этом платье, которое едва не довело меня до сердечного приступа.

Кстати, о сердечных приступах, у меня сейчас один. Я не могу придумать, что сказать, поэтому просто смотрю в безграничную синюю глубину его глаз и надеюсь, что он не видит дым, который поднимается из моей кожи.

После долгого, невыносимого мгновения он бормочет: — Скажи мне, что я не единственный, кто стоит здесь и чувствует себя так, будто только что воткнул палец в розетку.

Я едва слышно говорю: — Я понятия не имею, о чем ты говоришь.

Он медленно выдыхает, его челюсть работает, его взгляд прикипел ко мне с такой силой, что он мог бы поднять меня и прижать к стене.

— Если ты хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, я оставлю. Я не хочу тебе мешать...

— Ты мне не мешаешь, — выпалила я. — Ты волнуешь меня.

Когда он увлажняет губы, я чуть не падаю. К счастью, Эдмонд прибывает, чтобы спасти меня.

— Моя дорогая! Ты познакомилась с Джеймсом! Прекрасно, прекрасно!

Я не знаю, почему он так взволнован, но он практически летает от новости, что мы с Джеймсом уже знакомы. Возможно, он чувствует все мои невидимые линии разлома и считает, что голубоглазый жеребец, который так популярен среди женщин, поможет их укрепить.

Говорю вам, одинокие женщины определенного возраста заставляют мужчин нервничать.

— Да, мы встречались, — говорит Джеймс. — На самом деле, это не впервые.

— О? — Эдмонд навострил уши. Он с открытым любопытством оглядывается между нами, а Джеймс продолжает пристально смотреть на меня, и на его губах играет едва заметная улыбка.

Пора допивать мой напиток.

— Да. Я видел ее вчера в кафе Blanc и попросил разрешения нарисовать ее портрет.

Эдмонд низко и взволнованно вздыхает. Он поворачивается ко мне, прижав руки к груди, будто в молитве. — О, ты должна позировать для него, моя дорогая. Ты должна. Джеймс - потрясающий художник. Просто невероятный. Это большая честь, когда тебя просят посидеть для него. Это большая честь, безусловно.

Его привычка повторять свои слова с большим ударением во второй раз действительно начинает действовать мне на нервы. Но, наверное, я сама виновата в этом, потому что я неловко призналась, что Джеймс мне не мешал, а наоборот, он меня волновал, поэтому мне не на что опираться.

Я предлагаю Эдмонду прижатую улыбку. — Я уверена, что он может найти гораздо более интересную тему, чем я.

— Нет, — торжественно отвечает Эдмонд. — Ты идеальна. Дело в глазах. Они очень привлекательны, если можно так сказать. Почти... — Его взгляд становится задумчивым, когда он смотрит на мое лицо.

Если он скажет "с призраками", я задушу его галстуком.

Я поворачиваюсь к Джеймсу. — Ты не спрашивал разрешения.

Он поднимает брови.

Возможно, мой тон был слишком терпким.

— Я имею в виду, что ты сказал, что хотел бы меня нарисовать. А не спросил, можно ли.

— Поэтому ты сбежала? Потому что я не спросил?

Он прекрасно знает, почему я сбежала. Это написано на его лице. В знании, которое горит в его глазах. В том, как он снова увлажняет свои полные губы, и, Боже, почему он продолжает это делать?

Пот проступает вдоль линии моих волос. Мое сердце бьется некомфортно быстро. У меня мучительное ощущение, будто я очищенная от кожуры виноградинка, вся такая сырая и до боли нежная. Даже воздух причиняет боль, когда я вдыхаю его в легкие.

Но я отказываюсь быть такой, как те женщины, сгрудившиеся вокруг него у пианино. Стайка отчаянных мальков, соревнующихся за его внимание и жаждущих его улыбки.

Я говорю: — Мысль о том, что кто-то увековечит мой облик, чтобы поколения людей смотрели на меня еще долго после моей смерти, привлекает меня так же, как и вирус Эбола.

Он говорит: — Думаю, ты не очень любишь селфи.

— Я скорее дам себя застрелить, чем выложу свою фотографию в интернет.

— Эта склонность к преувеличению, видимо, хорошо служит тебе как писательнице.

— Я не преувеличиваю.

— А разве ты не солгала вчера, когда сказала, что ждешь кого-то?

Его тон нейтрален, но он подталкивает меня, бросает мне вызов. Переступает через стену, которую я пытаюсь построить между нами, чтобы держать его на безопасном расстоянии. Зачем он это делает, если может одним щелчком пальцев получить любую из десятка желающих женщин в комнате?

Мы смотрим друг на друга, не улыбаясь. Эдмонд наконец-то разряжает напряжение. — Может быть, ты бы хотела увидеть его работы, прежде чем решить, хочешь ли позировать для него?

Я уже решила, что не буду ему позировать, но это кажется хорошей возможностью избежать луча взгляда Джеймса, поэтому я позволяю Эдмонду вести себя через комнату. О, он бы не продолжал это делать, если бы знал, как сильно я хочу подставить ему подножку.

Потом мы стоим перед рядом мольбертов, выстроившихся напротив окон салона, и я временно теряю способность дышать.

Эдмонд был прав: Джеймс невероятно талантлив.

Шесть портретов, на которые я смотрю, выполнены пером и тушью с такой тщательностью и реалистичностью, что кажутся фотографиями, а не рисунками. На каждом из них изображена женщина от плеч до головы. Фон оставлен пустым, что подчеркивает поразительную реалистичность лиц, а также добавляет жуткой трехмерности.

И Боже мой, их глаза.

Я никогда не видела, чтобы человеческое страдание было изображено так совершенно.

Что это за клише? Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать? Ну, это неточно. Я могла бы написать миллион слов и никогда не приблизиться к тому, чтобы передать эмоции, которые я здесь вижу. Страдание, которое я вижу. Черная, бездонная боль.

Тихим голосом Эдмонд говорит, — Коллекция называется "Перспективы горя".

Как будто ключ подходит к замку, и я понимаю, почему Джеймса тянет ко мне. И почему он создал именно эти рисунки именно этих людей, их боль настолько сырая, что я почти могу протянуть руку и прикоснуться к нему. Одного поля ягоды, как говорила моя мама. Вода ищет свой уровень, и подобное притягивает подобное.

Смерть коснулась и его тоже.

Я поворачиваюсь и смотрю на него, он стоит там, где я его оставила возле бара.

Он, конечно, оглядывается на меня.

Его взгляд пронизан белым жаром. Мерцающая интенсивность.

Бархатная синяя темнота.

Я знаю, что мы будем любовниками, так же, как знала в детстве, что когда-то возьму ручку к бумаге и буду писать истории для других. Так же, как знала, что мой брак развалится под бременем горя. Так же, как я знала, сидя на холодной передней скамье в церкви Святой Моники и глядя на маленький белый гроб моей дочери, что я никогда больше не буду целостной.