Мне интересно, почему он такой беспокойный. Очевидно, что неожиданное пробуждение жены от кататонии было бы несколько шокирующим для любого, но нет ни объятий, ни слез, ни я так по тебе соскучился, дорогая. Его беспокоит что-то другое.

Мои воспоминания о наших отношениях туманны, будто мой мозг намеренно пытается их заблокировать.

Воспоминания или его.

Он спрашивает: — Ты все еще...? — Указательным пальцем он делает петлеобразное движение возле одного из ушей.

Очаровательно. Я пытаюсь быть вежливой, чтобы не ответить на его остроумный вопрос. — Я чувствую себя хорошо, спасибо.

— Ха. Ну, это замечательно. Просто замечательно.

У него снова это выражение, как на похоронах лучшего друга. Очевидно, мое неожиданное возвращение из Комавилля не совсем повод для вечеринки.

— Как ты, Крис?

Он посмотрел на мои когтистые руки, лежащие у меня на коленях, с едва заметным отвращением, но теперь его взгляд вспыхивает на моем. Он огрызается: — Это должно быть чертовски смешно, что ли?

Ах. Значит, багаж между нами тяжелый и полный расчлененных тел.

— Нет. Извини. У меня проблемы с памятью. Мы... — Не существует деликатного способа сказать это. И тебе буквально нечего терять. Полный вперед. — Мы отдалились?

Он фыркает, как будто я сказала что-то чрезвычайно смешное. — Отдалились? Больше похоже на незнакомцев. После того, что случилось с Эмми, ты совсем отстранилась.

Что случилось с Эмми.

Внезапно моя голова наполняется образами — образами слишком ужасными, чтобы их выдержать.

Я в машине, выезжаю из нашего подъезда. Это большая машина, машина Криса, старая модель внедорожника. Он мне никогда не нравился, но в мою спортивную маленькую Хонду за неделю до этого врезались сзади, и она была в ремонте. Поэтому в тот день я ехала в продуктовый магазин на шумном, громоздком Бронко.

Бронко, у которого не было зеркала заднего вида.

Или датчиков заднего хода.

Или хороших тормозов.

Сначала я подумала, что этот толчок — это мусорный бак. Был день вывоза мусора, и по какой-то неизвестной причине мусорщики всегда оставляли мусорные баки посреди подъездной дороги, когда их вывозили. Я не посмотрела, когда открывала гаражные двери, а Бронко был таким высоким, что я, наверное, все равно не смогла бы увидеть мусорные баки.

Но когда я услышала крик нашей соседки Бет и увидела ее с выражением ужаса на краю своего двора, когда она уставилась в землю за машиной, я поняла, что я врезалась не в мусорный бак.

Потом, когда я бросила машину на парковке и выскочила, я обнаружила худшее. Невозможное.

Я переехала ребенка.

Моего ребенка.

Я думала, что она спит в доме. Крис был дома, это был субботний день, он должен был присматривать за ней. Но он пил пиво перед телевизором и не заметил, как она вышла.

Ее маленькое тело было раздавлено под большим задним колесом Бронко. Она была мертва задолго до приезда скорой помощи. Когда ее положили на каталку и закрыли дверцу, она уже похолодела.

Глаза Эмми были широко открыты, когда она умерла. Они были ореховыми, как у ее отца. Прекрасные, глубокие зелено-коричневые с золотистыми вкраплениями.

На этот раз, когда я начинаю кричать, милый афроамериканец-санитар должен сделать мне три укола, прежде чем заставить меня остановиться.

Глава 30

Пять недель спустя

⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀ ⠀⠀⠀⠀

Удивительно, как быстро я привыкаю к унижению, которое сопровождает обладание никому не нужным телом. Например, сейчас я равнодушно наблюдаю, как милый санитар меняет мне подгузники.

Его зовут Эрнест. Какая ирония.

Он быстрый и эффективный, насвистывает, когда делает свою работу. Моя бледная, худощавая фигура для него просто еще один виджет, один из десятков, о которых он ежедневно заботится в этом заведении. Своими большими руками, защищенными синими латексными перчатками, он весело вытирает мою задницу детской салфеткой, пока я лежу на боку на больничной кровати.

— Надо следить за этим пролежнем, — говорит он, постукивая по месту на моей ягодице, — Становится больше. Мне нужно начать больше перекладывать твой вес по ночам.

— Хмм. — Я обращаю внимание на плакат Фрэнка Синатры, прикрепленный на стене возле двери шкафа. Он улыбается мне из-под крыльев фетровой шляпы, его знаменитые глаза цвета тропического летнего неба.

Или, знаете, как у художника/наемного убийцы.

Очевидно, Эрнест повесил плакат Синатры, хотя это Келли привезла плакат с лавандовыми полями Прованса. Я понимаю желание украшать: это место настолько стерильно, что мгновенно убило бы любую букашку, которая случайно забрела бы сюда.

— Мне обязательно идти сегодня в лаунж? Это место совершенно депрессивное.

Эрнест смеется. — Ха-ха. Депрессивное. Я понял. — Достав из коробки под кроватью свежий взрослый подгузник, он расстегивает его и начинает скучный процесс погружения меня в него, по одной бесполезной ноге за раз.

— Это значит да?

— Не я здесь устанавливаю правила, милая. Доктор говорит, что тебе полезно общаться с другими.

С другими. Я вздрагиваю, думая о разнообразии человеческих страданий, которые охватывает это слово.

— Но если тебе от этого станет легче, я возьму тебя на прогулку в сад перед групповым занятием. Договорились?

Если кто-то из нас не хочет вдаваться в детали, мы просто скажем: деликатная тема. Это будет наше кодовое слово. Безопасная фраза, технически. Договорились?

Вспоминая слова Джеймса, я должна закрыть глаза и на мгновение глубоко вдохнуть. Его воображаемые слова живут в моей голове, как прекрасные призраки.

Каждое мгновение, проведенное с ним, на самом деле, до сих пор живет в моей голове. Все наши разговоры такие яркие. Я до сих пор чувствую тепло его поцелуев на своих губах. Время, которое я провела с ним, кажется намного реальнее, чем эта, настоящая реальность.

Холодная, ужасная, реальная действительность, в которой я не только случайно убила своего ребенка и вышла замуж за мужчину, который любит пиво гораздо больше, чем меня, но и — подождите — я умираю.

От чего, спросите вы?

А вы не можете догадаться?

Закончив натягивать подгузники на бедрах, Эрнест поднимает меня и прижимает к груди, а сам тянется к свежему набору бледно-голубых скрабов, который он положил на тумбочке возле кровати. Я кладу голову ему на плечо, удивляясь, что болезнь, лишившая все мои мышцы силы, имеет наглость оставлять все мои чувства невредимыми.

Я все еще вижу, слышу, чувствую вкус, запах и прикосновения, как вот тепло плеча Эрнеста на моей щеке и его прикосновение к моей ягодице. И если не принимать во внимание некоторую нечеткость в долговременных воспоминаниях, вызванную моей кататонией, которая, как мне сказали, пройдет, мой разум работает прекрасно.

Это означает, что когда мышцы, управляющие моими легкими, парализуются на последних стадиях болезни, я буду полностью осознавать, что задыхаюсь до смерти.

С отработанной легкостью Эрнест приводит в порядок мои конечности и двигает меня туда-сюда, чтобы быстро надеть мягкий хлопчатобумажный халат, без надоедливых пуговиц, молний или шнурков, о которые пациенты могут пораниться. Затем он поднимает меня с кровати и осторожно сажает в инвалидную коляску, подпирая мои ноги на металлические подножки и кладя руки мне на колени. Он накрывает меня вязаным лоскутным афганом, заправляет его вокруг бедер, а затем оценивает свою работу.

Когда он недовольно сжимает губы, я говорю: — Только не говори, что моя помада размазалась на зубах.

Я не накрашена, но он подыгрывает мне, мрачно кивая. — Ты выглядишь так, будто съела мел.

— Мел был бы вкуснее того, что подавали на ужин вчера. Как ты думаешь, шеф-повар знает, что зеленая фасоль не просто так называется зеленой? Я никогда раньше не видела такого оттенка серого в овощах.

Эрнест хихикает. — Шеф? Это очень щедро. — Он хватает с тумбочки расческу с широкими зубцами и начинает проводить ею по моим волосам, осторожно расчесывая пучки.