Когда настанет тот момент, то истинно православные анархо-аморалы станут кудесниками, а в том, есть ли Бог Истина или нет не будет требоваться установить исход, так как он всё равно один, потому Истинен в собственном противопоставлении Себя, а потому перманентно-лиминален как качественная личность, которой позволено использовать правду в силе Истины как аморальное, и в этом смысле сдельную констатацию правды против Бога взамен обретения силы творить чудеса от Него. Его аморальное поведение тем дольше заходит в глубину собственной деконструкции, чем больше есть учений Его обвиняющих. Потому всякая правда для Истины как Его аморальная потребность быть в Себе как Собственного от Себя ухода тем дальше, чем меньше у Него власти над Собой в православной доктрине.
Смерть в угаре – жизнеутверждающий принцип экзистенциального становления посредством собственной дереализации как отказа от самосознания. Согласно этому суд над Богом посредством Бога есть акт угара и моментально Его смерть; в подлинном смысле Бог сойдёт в мир, как только Он потеряет собственную Самость как человек, кто, теряя собственную самость сходит в обстоятельный угар – в том смысл суда.
О греховности магии
В повествовании заложена структура текста которой определяются использованные понятия; эта структура определяется некоторой модальной установкой, а так как понятиями можно выразить одно и то же по-разному, о чем свидетельствует поэзия, то ключевой к выражению установкой, её модусом, является миф; так как числа выражают отношения, то отношения смыслов можно условно представить как матрицу, как код, в котором проявляются знаки подобия, деления, равенства и т.д. Это действие, то есть, например, деление, происходит в момент, что переживает свою завершённость. Математика, отсюда, может быть языком мифологии, так как числовые отношения суть в действиях выраженные конструкты сюжета; речь идёт о выборе модуса за абсолют, то есть почему один модус мне более близок, чем другой. То, посредством чего это можно определить, есть язык ценностей.
Ценности, позволяющие определить выбор мифологии как модуса в выражении понятий, должны быть определяемы каким-то конкретным языком, при этом существующем автономно от чувств, так как ценности могут противоречить чувствам.
Описание чувств есть описание эзотерического содержания, ценности же поддаются логическим определениям; потому миф, который позволяет выразить в себе солидарность с переживающим, есть миф, посредством которого он может быть воспринят человеком как модус, что предопределяет разговорную речь, расстановку в ней акцентов и прочее.
Может ли от этого эзотерика быть языком выражения такого мифа? Так как идёт деконструкция мифа, то можно понять, что текст делится на текст увеличиваясь, описывая сам себя. Потому делений может становиться так много, что кажется невозможным представить такие элементы в полном объеме. Эзотерика – язык перехода от чувства к ценности, а потому она отвечает за движение души и её проявления в теле, так как происходит становление из чувства “к” и “в” логике.
Мир извне влияет на этот самый переход, так как именно он формирует личное отношение к миру, а не его идеальным математическим отношениям. Можно сказать, что чувства есть переживаемый Мир, а ценности лишь модели переживания мира. Этим образом чувства конструируются миром и выражаются его языком, а значит, что эзотерический мир наполнен языком культурного дискурса целиком. А потому, читая эзотерический труд, мы деконструируем переживаемый мир автора в область мифологии, пытаясь его описать. Если в таком послании заложено знание, то этот миф будет обладать культурной ценностью, или ценностью мировой, которая и будет влиять на окружающий мир. Конструкцией знания такого формата является поэзия, так как добывать знание непосредственно из переживаемого мира есть наипростейшая деятельность в таком роде. Поэтому поэзия мифологического содержания позволяет утвердить миф в его воспринимаемом видении, а значит, что миф становится частью реального.
Конечно, можно говорить не только о поэзии, но именно она, как и устное народное творчество, объединяет один социум и разграничивает его от другого. Искусство в этом плане более тотально, так как посещение каких-то готовых культурных объектов обязывает субъект к своему пространственному перемещению, в то время как устное обладает большей мобильностью и спектром распространения по миру.
Значит, требуются такие знания, которые можно описать в чувственном переживании; напоминаю, что именно выражение эзотерического в мире обязывает обналичить язык герметический (в смысле язык направленного искусства), поддающегося своему изучению в его общих законах.
Можно сказать, что культура выросла из единого зерна в своём многообразии переживания мира и “эзотерическим” мы называем только то, что оказалось ненужным в процессе становления истории нашей какой-то конкретной культуры.
То есть эзотерическим может называться мертвая религия, которая оказалась за пределами нашей, например, территории, и не смогла выжить в своей истории, никак не повлияв на воспринимаемый сегодня континуум. То, что можно формировать свою религию и её практики – именно деятельность эзотерическая в нашей культуре.
Какие могут быть в этом скрытые проблемы, если мы сюда включаем магию как часть воспринимаемого мира в пределах его поэзии… Тут сказать можно, что именно воля позволяет человеку конструировать новые вехи переживаемого в мире, но это отступление от текущей темы.
Если теперь магию понимать за пределами культуры, тогда она должна быть обусловлена логически, в обход знания в чувстве. То есть магия должна быть ценностью, но не затрагивающей культуру как самоценность. То есть мы должны отказаться от неё как от ценности традиционной и перейти в её непосредственную ценность: иметь представление, в котором её можно понять как действие, позволяющей влиять на мир в обход воспринимаемых отношений в реальности, то есть действия влияния в обход воспринимаемому, но приводящему к результатам: то, что происходит в обход воспринимаемому и называется “скрытым знанием”, то есть оккультизмом, так как лежит за пределами эмпирической реальности.
Следственно, магия имеет самоценность в знании и тем, что лежит за восприятием; то, что лежит по обратную сторону мира. Значит, что магия есть уход из воспринимаемого, и ценность её в самом бегстве от воспринимаемого мира.
Бегство от мира – преображение воспринимаемого пространства, то есть космоса, в обход непосредственного участия в нем. Ценность магии в самом переходе отношения с реальностью посредством интеллектуальной работы, или чисто разумом. Поэтому в ритуале требуются предметы реального, чтобы ими интеллектуально повелевать законами в мире воспринимаемого, так как именно этими предметами и выражается реальность. Это и есть выход за пределы реального, так как некто не принимает мир им же, но использует выражения космоса в собственном мире.
Тут вопрос того, может ли некто собственным миром повелевать в реальность мира, то есть вступит ли он с ним в противоречие. Если мир только его, то он сам повелевает своим миром, если же мир есть в обход воспринимаемых им отношений, то есть мир обладает собственной самостью, а некоторому же будет требоваться установить с этим миром отношения.
Здесь каждый может ответить о том, вступают ли его ценности с предложенными вариантами в противопоставление. Если за ответом будут скрываться чувства (историзм событий, которые вызвали отношение), то мы не вышли за пределы отношения человека и культуры, то есть человека и воспринимаемого мира. Если же за ответом будут скрываться ценности самознания, то в ответе заложены предметные знания: “мир мой т.к…”; “мир может быть за пределами меня т.к”… Это противоречие в мире, – есть ли он в себе или нет чисто в самом знании о нём, даёт самоценность магии как самодостаточной единице. Здесь будет магия или магией за счёт управления собственным миром, или же миром в его космических пределах, в обход воспринимаемых в нём действий, то есть ритуалов. Формула “ритуал + своим миром управление” известна, так как работает и в области игр, и в области собственно-переживаемом, ведь мы знаем, что сами можем влиять на собственное реальное, но этого знания мы можем достичь только если понимаем, что мы снова говорим о воспринимаемом.
