Ему было очень тяжело, потому что и дома он не находил спасения. Это была тюрьма, где мать красным мелком процарапывала на стенах распятия, кричала по ночам из-за тех видений, что опаляли ее мозг, а порой целыми днями лежала на кровати, свернувшись в позе эмбриона и бессмысленно уставившись в стену. Постепенно ей становилось все хуже и хуже, и даже дядя Майло – мамин брат, который перебрался в Америку в конце тридцатых и владел теперь прибыльным магазином мужской одежды, – навещая ее, спрашивал, не хочет ли она поселиться в таком месте, где ей ни о чем не придется больше волноваться, где о ней будут заботиться и делать все, чтобы она была счастлива. «Нет! – закричала она во время одного из ужасных споров, после которого дядя Майло не объявлялся много недель. – Нет, я не хочу, чтобы мой сын остался один!»

«Если я войду, то что там увижу? – спросил себя Палатазин, заглядывая в прихожую. – Разрезанные на клочки газеты, лежащие в толстом слое пыли? Или два-три старых платья в шкафу? То, что было бы лучше забыть». Возможно, на стенах все еще видны распятия рядом с дырками от гвоздей, на которых когда-то висели иконы в нелепых золоченых рамках. Взрослый Палатазин поднял взгляд на окно, в котором ему привиделось бледное, призрачное лицо женщины, дожидавшейся возвращения сына. Он не любил вспоминать о ее последних месяцах. Его сердце разрывалось на части, когда он отправил мать в «Золотой сад» и оставил там умирать, но как еще можно было поступить? Заботиться о себе она больше не могла, ее нужно было кормить, как младенца, а она, как младенец, часто выплевывала пищу или пачкала свои ужасные, похожие на резиновый подгузник панталоны. Она чахла день ото дня, все время либо молясь, либо плача. Казалось, на лице у нее остались одни глаза. Когда она днями напролет сидела в своем любимом кресле-качалке, глядя на Ромейн-стрит, ее глаза светились, как две огромные бледные луны. Вот Палатазин и отправил ее туда, где о ней могли позаботиться врачи и медсестры. Она умерла от инсульта в маленькой комнате с зелеными, как лес, стенами и окном, выходящим на площадку для гольфа. Когда в шесть утра медсестра пришла проведать ее, она уже два часа как была мертва.

Палатазин вспомнил прощальные слова матери, сказанные в последний вечер перед смертью.

– Который час, Андре? – спросила она, обхватив его руку хрупкими белыми пальцами. – Сейчас день или ночь?

– Вечер, мама, – ответил он. – Почти восемь вечера.

– Ночь приходит слишком быстро. Всегда слишком быстро. Дверь заперта?

– Да.

Конечно, это была неправда, но от его слов она успокоилась.

– Хорошо. Андре, хороший мой, никогда не забывай… запирать дверь. Ох, мне так хочется спать, глаза прямо слипаются. Сегодня утром я услышала, как черная кошка скребется в парадную дверь, и отогнала ее. Нельзя впускать в дом эту кошку.

– Да, мама.

Черную кошку держали их соседи на Первой улице. Прошло столько лет, что она наверняка обратилась в прах.

Потом глаза матери осоловели, и она долго молча смотрела на сына.

– Андре, мне страшно, – проговорила она наконец шуршащим, словно старая, пожелтевшая бумага, голосом.

В ее глазах заблестели слезы, и, когда они покатились по щекам, Палатазин заботливо вытер их платком. Она крепко сжимала его руку сухой, шершавой ладонью.

– Один из них… один из них шел за мной следом, когда я возвращалась с рынка. Я слышала его шаги за спиной, а когда обернулась… увидела его усмехающуюся рожу. Я заглянула в его глаза, Андре, в его горящие жутким огнем глаза! Он хотел… чтобы я взяла его за руку и пошла с ним… из-за того, что я сделала с твоим папой…

– Ш-ш-ш, – сказал Палатазин, вытирая с ее лба крохотные бисеринки пота. – Ты ошиблась, мама. Здесь никого нет. Тебе все это привиделось.

Он вспомнил ту ночь, о которой говорила мать. Она выронила сумку с продуктами и с криком побежала домой. И с тех пор больше не выходила из дома.

– Они ничего нам не сделают. Мы очень далеко от них, им никогда нас не найти.

– НЕТ! – Ее глаза округлились, лицо стало белым, как фарфоровая тарелка, полумесяцы ногтей впились в его кожу. – НЕ ВЗДУМАЙ ПОВЕРИТЬ В ЭТО! Если ты не будешь постоянно настороже… ПОСТОЯННО!.. они отыщут тебя и придут за тобой. Они все время были здесь, Андре… ты просто не можешь их увидеть.

– Может быть, тебе лучше поспать, мама? Я посижу с тобой немного, а потом мне нужно будет уйти, хорошо?

– Уйти? – внезапно запаниковала она. – Уйти? Куда ты собрался?

– Домой, мне нужно вернуться домой. Джо меня ждет.

– Джо? – удивленно посмотрела на него мать. – А кто это?

– Это моя жена, мама. Ты ее знаешь, вчера вечером она приходила проведать тебя вместе со мной.

– Ох, перестань! Ты ведь просто маленький мальчик! Даже в Калифорнии маленьким мальчикам не разрешается жениться. Ты принес молоко? Я просила тебя купить молоко по дороге из школы.

Он кивнул и попытался улыбнуться:

– Принес.

– Вот и хорошо.

Она откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Через минуту ее хватка ослабла, и он высвободил руку. А потом долго сидел и смотрел на нее. Она так изменилась, но в чем-то осталась той самой женщиной, которая много лет назад сидела в небольшом каменном доме в Крайеке и вязала свитер своему сыну. Когда он собрался уходить и встал, мать снова открыла глаза и на этот раз взглядом прожгла ему душу.

– Я не брошу тебя, Андре, – прошептала она. – Я не брошу тебя одного.

А потом уснула опять, очень быстро, приоткрыв рот, с шумом вдыхая и выдыхая воздух. В комнате пахло почти увядшей сиренью.

Палатазин тихо вышел из комнаты, а в шесть утра ему позвонил врач по фамилии Ваккарелла.

«Боже мой! – внезапно вспомнил Палатазин и посмотрел на часы. – Джо ждет меня дома!» Он завел мотор, оглянулся на пустое теперь окно верхнего этажа – разбитые стекла отразили слабый огонек из какого-то другого дома – и направился к Ромейн-стрит. Когда он остановился на светофоре двумя кварталами дальше, ему послышался отдаленный и на удивление дружный вой собак. Но как только цвет светофора сменился, Палатазин перестал его слышать или просто побоялся прислушаться. Мысли о Голливудском мемориальном вспыхнули так быстро, что он не успел их оборвать. Руки на руле тут же вспотели.

«Они ничего нам не сделают, – повторял он. – Мы очень далеко. Очень далеко. Очень».

Но тут из глубины памяти долетел в ответ голос матери: «НЕ ВЗДУМАЙ ПОВЕРИТЬ В ЭТО!..»

Мерида Сантос бежала так долго от шумного многоголосья бульвара Уиттиер, что у нее заболели ноги. Она остановилась, прислонилась спиной к полуразрушенной кирпичной стене и потерла себе икры. Легкие горели, глаза слипались от слез, из носа текло. «Будь он проклят, этот Рико! – приговаривала она. – Ненавижу его! НЕНАВИЖУ! НЕНАВИЖУ!» Она задумалась о том, как поступить с ним. Сказать Луису, будто бы он избил ее и изнасиловал, и тогда «Головорезы» придут за ним и разорвут на куски? Пожаловаться матери, что он напоил ее и сделал свое дело, чтобы она заявила на него в полицию? Или самой позвонить копам, сообщить, что ей известно, кто продает кокаин подросткам на Стрипе, и поинтересоваться, не хотят ли они узнать имя этого человека?

Но уже через миг рыдания разбили вдребезги все планы мести. Ничего из этого она не сможет сделать. Просто не вынесет вида его страданий. Легче умереть, чем думать о том, что его избили или посадили в тюрьму. От горькой искры гнева и обиды взвилось горячее пламя любви и тяги к нему – в равной мере и физической, и эмоциональной, и от безумной яркости этого огня по щекам снова потекли слезы. Она задрожала и долго не могла с этим справиться. Где-то глубоко в животе разверзлась пропасть, и Мерида боялась, что ее засосет туда, вывернет наизнанку, и тогда весь мир увидит крохотный зародыш, только-только образовавшийся у нее внутри. Она надеялась, что это будет мальчик, с глазами такого же кофейно-сливочного цвета, как у Рико.

Но что же ей теперь делать? Рассказать маме? Она поежилась от одной этой мысли. Мать стала сама на себя не похожа с тех пор, как в прошлом году умер папа. Она с подозрением относилась к каждому шагу Мериды и с двойным подозрением – ко всему, что делал Луис, отчего тот еще больше старался держаться подальше от дома. А в последнее время она начала будить Мериду среди ночи и расспрашивать о парнях, с которыми она водит компанию, о том, что они делают. Курят мерзкую травку? Хлещут вино? Луис рассказал маме, что Мерида встречается с Рико, и о том, что Рико не последний человек в торговле коксом на бульваре Сансет. Луису всего двенадцать, но он теперь почти каждый вечер болтается вместе с «Головорезами», и все бандиты в баррио ненавидели Рико за то, что когда-то он был там же, где сейчас они, но сумел выбраться наверх. Мать закатывала истерики, грозилась запереть Мериду дома или обратиться в социальную помощь, если дочь и дальше будет встречаться с этим Эстебаном mugre[20]. А что будет, если Мерида признается матери, что носит в животе его ребенка?