Местные бабки говаривали, что нет способа связаться с потусторонним миром и покойниками, застрявшими в Междумирье, лучше, чем обваренный в кипятке череп обезглавленной на полнолуние чародейки. Рубашку казнённой, как сказала жена палача, она порежет на лоскуты для новорождённых как оберег от детской смерти, верёвки с ног продаст местным купцам на удачу, а прокажённым – от язв. Прах, который останется от тела убитой после сожжения, уйдёт местным девкам, желающим подсыпать его в пиво женихам, чтобы те забыли соперниц, а собранная накануне казни моча – их мамкам, чтобы отвадить мужей от бутылки. И мальчишке хороший процентик от сделок достанется, чтобы не болтал о тайных сделках своего учителя на углах. Казни ведьм в Касарии были весьма прибыльным предприятием для заплечных дел мастеров, но самрату, конечно же, о талантах торговца своего палача знать было незачем, ведь у того нет никакого желания пополнить ряды безголовых.

Когда помощник оттащил тело в сторону и оставил на краю эшафота, двое других, держа за вывихнутые из суставов плечи, подняли на помост вторую приговорённую к смерти. Толпа возбуждённо заулюлюкала, загалдела. Этой казни ждали больше всего. Поговаривали, что из двух эта была самой главной колдуньей, и что именно она стояла за снежной бурей на прошлой неделе, и именно она навела мор на кур и овец на прошлой луне – знай ожидай всякого ужаса, когда головка отделится от плеч.

На лице девушки остались следы от белой и золотой краски, пальцы все были переломаны, вырваны ногти, ноги после дыбы волочились по доскам. На лицо самая обычная, даже чем-то симпатичная – по крайней мере, была до недавнего времени. Палач посмотрел на девицу:

– Мать твою перемать!

Девка оказалась острижена почти под самую кожу. А ведь знал, знал, что неспроста она вчера ночью перешёптывалась с одним из стражников. Видать, заплатили ему, чтобы остриг он головушку, чтобы волосы палач не распродал после казни. Жаль, такой товар пропал. Ох, как жаль! Волосы-то были длинные, кудрявые и золотые-золотые, совсем не как у касариек. Такие бы ушли по два саргона за пучок, не меньше. Палач харкнул в девчонку с видом, будто она его обокрала.

Девушка не кричала, а только стонала сквозь зубы, сжатые судорогой. Бросили на плаху, прижали голову к колодке, потому что встать на колени она не смогла. Видать, совсем разбили ей позвоночник, что и пошевелиться не может. Руки свесились по бокам, как верёвки. Она не сопротивлялась, даже не шептала своих заклинаний. Просто лежала с неестественно выгнутым позвоночником и смотрела перед собой сквозь редкий, сыпавший с неба снег в окно в серой стене Таш- Харана, на белое лицо женщины, что стояла там, словно призрак. Окровавленный топор взмыл вверх. Призрак исчез. Удар. Стриженая голова упала на доски. Толпа замерла и огляделась.

– И всё?

Никаких чудес момент её смерти никому не явил. Не последовало ни грозы, ни молний, не поднялась и вьюга, из-под земли не вырвалось ни всполоха так всеми ожидаемого пламени, ни рокот не спустился с небес. Всё прошло тихо. Обычно. Толпа разочарованно загалдела, затопталась на месте.

– Расходитесь! – скомандовал Гзар-Хаим, придерживая перевязанную руку, и кивнул палачу. Народ послушался приказа и медленно потянулся с площади, обсуждая увиденное и описывая такие подробности, подмеченные или выдуманные, что, уже разойдясь по домам, и сам поверил собственным выдумкам: и про огненный всполох, что вырвался из-под земли, когда головка стукнулась о помост, и про гром, который вроде как слыхали, и даже про то, как местный дурачок, что глядел на ведьму из-за повозки с навозом, вдруг начал биться в конвульсиях, проклятый последним ведьминым словом, выкрикнутым за секунду до смерти.

Когда толпа разошлась, трое воинов кадерхана, повинуясь приказу своего предводителя, скинули обмёрзшие тела в тележку, срезали ножами рубашки и верёвки и небрежно набросили на трупы грязное покрывало.

– Самрат приказал похоронить отдельно, – сказал Гзар-Хаим, протягивая алчущему быстрой наживы палачу корзину с головами и снятыми с тел тряпками. – Не сжигать.

– Конечно, похороню, начальник, – с жаром пообещал палач, прижав к груди вожделенную добычу. – Как пить дать сегодня же закопаю у склона, начальник. Далеко от честных людёв. Проклятые души!

И исчез, как и не было. Мальчишка-помощник обернулся на испачканную свежей кровью колодку, воровато огляделся по сторонам и, убедившись, что никто не смотрит, достал ножик и принялся счищать густеющую кровь на грязный платок.

Владыка Касарии сидел в своих покоях и смотрел на полыхающий в стене огонь. Комната, которую занимал самрат, была небольшой, намного меньше, чем у его сардари, и тёмной, как подвал. Источниками света ему служили высокое, до самого потолка, и узкое, не шире ладони взрослого человека, окно, которое делило внешнюю стену на две равные половины, и камин во всю боковую стену, от угла до угла, из-за чего, когда слуги разжигали огонь, казалось, что в Таш-Харане начался пожар. Сейчас в длинном камине с яростью горел яркий ненасытный огонь, который жадно пожирал принесённые слугами поленья. Камин пыхал пламенем, как окно в подземелья Малам, и выплёвывал в дымоход пучки огненных мух. Всюду в помещении – на полу, мебели, широкой кровати – были разбросаны шкуры медведей и волков, которых во время охоты убивал сам Тонгейр, а также оленей с куницами, которых из лука подстрелили Сента и Астура, когда им было по двенадцать и обе хотели порадовать отца своими достижениями охотниц. Единственное окно едва пропускало внутрь помещения свежий воздух. Было жарко и невыносимо душно, как в домне.

Самрат сидел у самого пламени, проминая пальцами ног горячий медвежий мех, и думал. Он не чувствовал ни жара раскалённой печи, ни душного горячего воздуха, ни тепла шкур. Ему было холодно. Холодно до смерти. Холодные камни, холодный свет из окна, холодное кресло, холодный огонь… Продрогшие кости выкручивала привычная судорога. Синие замёрзшие руки сильнее вцепились во внутреннюю отделку наброшенной на плечи шкуры. Стеклянные медвежьи глаза сверкали, отражая огонь, как два рубина.

Служанка бесшумно подошла к Тонгейру и поднесла дымящийся кубок, который она только что наполнила из котелка, что висел над огнём в дальней части камина.

– Выпейте, это должно вас согреть. Только не обожгитесь.

Самрат усмехнулся, взял протянутый в учтивом поклоне кубок горячего рома с тимьяном и опрокинул в себя содержимое. Кипяток привычной студёной волной скользнул по горлу в пищевод и желудок. Тонгейр поморщился и занюхал горячее рукавом.

– Вам лучше?

Лицо служанки было расписано как у вдовы, не понять – красавица или уродка, на голове вдовий же капор крупной вязки из дешёвой белой шерсти, закрывающий волосы и шею. По голосу совсем молодая. Платье с юбкой под самую грудь скрывало любой намёк на фигуру. Даже рук не видать под толстыми рукавами по самые расписные запястья.

– Меня не согреет даже лава Китореса, влитая мне прямо в глотку. Подай ещё углей.

Служанка поклонилась и послушно, но с осторожностью, будто подкрадываясь к жерлу вышеупомянутого вулкана, выскребла кочергой из-под золы раскалённые угли, собрала их в железный короб с прорезями и двумя длинными ручками и взяла моток шерстяного сукна, чтобы завернуть грелку и поставить эту конструкцию под ноги своему господину.

– Не надо её кутать, – прохрипел уставший грубый голос, будто самрат был давно и глубоко болен.

– Но вы обожжётесь.

Он жестом показал ей поставить железную грелку ему под ступни, как есть. Служанка повиновалась.

– Вот так хорошо.

На грубом, покрытом жёсткой щетиной лице Тонгейра появилось нечто, отдалённо напоминающее блаженство.

– Значит, проклятье – правда? – спросила служанка. Кажущиеся в темноте чёрными, как гематит, глаза, подведённые серыми полосами от висков до переносицы, внимательно смотрели на владыку. – Исидея, Гата, озеро Нетающего Льда?

Самрат растянул синие губы в улыбке. Из окна подул ветер. В комнату ворвался пучок снежинок, мгновенно растаявших от тепла.