Посередине главной гостевой комнаты Туренсворда сидела маленькая, похожая на мумию овцы старуха. Её небольшие водянистые глаза смотрели жёстко, если не сказать жестоко, хотя она и старалась придать своему взгляду выражение мудрости и глубины (как она себе их представляла), а тонкие губы её были сжаты в ниточку в попытке придать своему облику, опять же по её представлению, решительность, свойственную представителям благородных домов. Кожа её была бледной и сухой, как старый выцветший пергамент, а волосы, завязанные в модный в Приграничье лет сорок назад тугой пучок на затылке, – совершенно седыми и тусклыми, как и редкие волоски усиков на губе, среди которых сидела жирная бородавка. В руках она сжимала маленький «Четырёхлистник» из травленой бычьей кожи и золотой цветок чистотела, который придворный художник всё время просил держать чуть повыше, чтобы не нарушать композицию.

– Леди Улисса, – очень вежливо просил он, несмотря на нарастающее в его душе раздражение, когда бабка короля в очередной раз опускала реквизит, – руку чуть-чуть выше, да, вот так. Иначе на ваши пальцы падает тень от платья и скрывает украшения. Теперь намного лучше.

За спиной леди Улиссы стоял уже оформленный в раму из дорогой породы эвдонского тиса портрет её дочери, которой по завершении неофициальной коронации сразу после битвы у стен города был дарован почётный титул королевы-матери. И хотя настоящая коронация ожидалась ещё только через несколько недель, на портрете леди Петра уже была изображена в золотой плетёной диадемке, которая возвещала о её высоком титуле, и в чёрном кушаке с вышивкой в виде короны, который носили вдовствующие королевы. Сама леди Петра с поистине царским величием сидела чуть поодаль от огороженного шёлковой драпировкой под портрет пространства и вышивала.

Вопреки тому, что местность, где находился её фамильный замок Адельхейд, была далека от столицы и незнакома с лоском придворной жизни, в леди Петре всегда чувствовалась какая-то чуждая Приграничью королевская стать. Леди Улисса сразу разглядела это необычное свойство в своей дочери, едва та научилась сидеть, и потому всегда предполагала, что рано или поздно обстоятельства сложатся так, что Петра окажется в Туренсворде в роли камеристки принцессы или самой королевы. Но даже она, с её честолюбием и желанием вырваться из захолустного Приграничья, не помышляла, что однажды единственный подвернувшийся ей шанс воплотить мечты в реальность обернётся для дочери результатом, который превзойдёт все её чаяния.

Устав от сосредоточенного вышивания золотыми стежками, Петра иногда переводила взгляд на рубиновый перстень матери, который та нашла в шкатулке королевы Суаве и с которым теперь не расставалась, как с настоящим трофеем, добытым в кровавой схватке; иногда – на сапфировую заколку принцессы Вечеры в её волосах; а когда же ей надоедало любоваться сверкающими на солнце самоцветами матери и сравнивать их со своими драгоценностями, она созерцала собственный портрет. Изображение на холсте вполне отвечало её чувству прекрасного, потому что, как любая, уже не юная, но красивая женщина, леди Петра ценила то, с каким мастерством художник сумел подчеркнуть достоинства её внешности и скрыл незначительные недостатки в виде морщинок. Впрочем, по отнюдь не скромному мнению леди Улиссы, её дочь всё ещё сохранила привлекательность, которой когда-то был покорён сам король Эссегрид Золотой Щит.

– Вы прекрасны, моя кор…, м-м, э-э, ваша светлость, – с профессиональной, а потому простительной в своей очевидности лестью восхищался моделью придворный художник. – Голову чуть-чуть правее. Вот так. Восхитительно, просто великолепно. Ваш портрет в Красной галерее займёт почётное место рядом с портретом вашего внука и будет изумительно смотреться в раме из позолоченного альмиона с вставками из альмандинов и кантамбрийских жадеитов. Мой подмастерье уже заказал её в багетной мастерской, а камни предоставит королевский ювелир. Дагмар обещал лично выбрать лучшие самоцветы.

Уже давно не видящая разницы между лестью и искренним восхищением старуха оценила его медовые речи, и её глаза приобрели благодарное выражение.

Сэр Ричард Абертон сидел в стороне от сестры и матери, за столиком у стрельчатого окна, сквозь которое внутрь гостевой залы струился слабый ветер, пахнущий нагретой травой и дёгтем. Как всегда собранный, сосредоточенный, наблюдательный. Облачённый с пяток до подбородка в похожий на казначейский, но из очень дорогой ткани сюртук, он производил впечатление сухого, как кирпич, и отстранённого, как крепость на отроге высокой скалы, человека.

Его правая рука властно лежала на небольшом окованном сундучке с замочком в виде серебряной маски с пустыми глазницами, а вторая покоилась на колене. Глаза цвета отколотых льдинок внимательно наблюдали за тем, как придворный художник кладёт краски на холст.

Живописцу, рождающему шедевр, до рези в боку не нравилось ощущать себя как на экзамене из-за этого морозного взгляда, пристально следящего за каждым его движением будто с намерением предотвратить возможное покушение на лик её светлости достопочтенной леди Улиссы, графини Адельхейда и Аранских холмов и прочие-прочие кудрявые титулы на половину свитка, которыми нарекла себя тщеславная бабка, и потому он старался не оборачиваться, хотя и продолжал чувствовать себя кроликом, которого приметила голодная гончая.

– Ричард, неужели теве не жарко? – старалась не шевелить губами, чтобы не портить композицию, , Улисса и взглядом указалана руки сына, которые тот скрывал под перчатками. – Снии их немедленно. Сейчас не зива. Мне душно на тевя свотреть. Снии!

Шея старухи, казалось, скрипела от усилий не шевельнуться.

– Благодарю за заботу, мама, но нет, – голос Ричарда, как у любого любителя шенойского табака, был груб, как у рычащей собаки, и громок, как гудящая горниза, отчего сказанное им прозвучало как безапелляционное заявление.

Иммеле искоса поглядела на руки дяди Теабрана и хмыкнула про себя: «А может быть, он просто колдун и скрывает метку Чарны?»

– Почему ты ухмыляешься? – холодный пренебрежительный взгляд угольно- чёрных глаз Петры, обращённых в сторону невестки, противоречил доброжелательному выражению её лица.

– Разве? – переспросила Иммеле.

– Ричард, ты же не прокажённый! – оковы, налагаемые высоким искусством, были сорваны и с грохотом упали на пол вместе с книгой. – А ты не смей ухмыляться. Это недостойно!

– Я просто вышиваю, – попыталась оправдаться леди Блэйк, вдев нить в игольное ушко.

– Мы все знаем, что значит твоё вышивание. Ты думаешь.

– Разве это плохо? – Иммеле напустила на себя искренне непонимающий вид, чем вызвала ещё большее раздражение.

– Нахалка! – воскликнула леди Аранских холмов, окончательно испортив композицию. – Вот она, северная спесь. Во всей своей красе!

– Моя мать пытается донести до тебя, Иммеле, – вкрадчиво уточнила Петра, взяв поднесённый слугой кубок, – что тебе как королеве теперь нужно сдерживать свои порывы урождённой северянки и вести себя достойно своему новому положению. Ты больше не леди Блэйк, последняя из рода графов Холодных островов, а королева Ангенора.

Иммеле оскорбилась.

– И какие же мои порывы вас так смутили, прошу уточнить?

Петра закатила глаза и повернулась к сыну.

– Теабран?

– Мама? – отвлёкся от книги король.

– Твоя жена снова мне дерзит. Может быть, ты что-нибудь сделаешь?

– Иммеле, прекрати, – устало попросил король.

– Разве так мужья учат своих испорченных жен уважению? – возмутилась Улисса, заёрзав в кресле.

– Бабушка, мама, я сам разберусь со своей женой.

– Что-то не очень-то видно, мой милый внук, как ты с ней разбираешься. В моё время жёны никогда не позволяли себе повышать голос на старших. За это их привязывали голыми к столбу и секли плётками.

– Ты предлагаешь мне высечь мою жену?

– Не помешало бы. Я считаю.

– Я не буду никого сечь, – чувствуя, что вот-вот закипит, Теабран попытался сосредоточиться на чтении.