– Что, старый революционер? – чуть ли не со второй фразы после «здравствуй», пожаловал Цветухин. – Воевать приехал?

Он со вкусом потёр руки, точно хотел сказать, что, мол, вот я сейчас возьму тебя в работу!

– Это ты, говорят, здесь воюешь, – усмехнулся Пастухов. – Взорвать театр собрался?

– Мы – что! Перелицовываем, что можем, как костюмеры. Из рогожки парчу делаем. А ты залетел в самое поднебесье. Не достанешь. Революцию делал. От царской охранки пострадал!

Цветухин шельмовски сощурил один глаз, но не настолько, чтобы это можно было счесть за подмигиванье.

– Я-то при чем? – сказал Пастухов, и усмешка его сделалась неподвижной. – Это все ваш Мерцалов.

– Да уж там наш или не наш! Мерцалов или не Мерцалов! Только теперь весь город знает про р-революционные заслуги Александра Пастухова.

– Разве это плохо? – спросила Анастасия Германовна в обворожительном испуге.

– Помилуйте! Помилуйте! – вскрикнул Цветухин и потом сразу опустился до шёпота, прикрывая рот указательным пальцем: – Оч-чень, оч-чень хорошо! Замечательно! И, между нами, в высшей степени своевременно!

Он громко засмеялся и опять сощурил глаз.

– У тебя тик? – полюбопытствовал Пастухов.

Ощупывая своё лицо, Цветухин быстро перешёл на крайнюю озабоченность.

– Тик? Почему тик? Ты что-нибудь заметил? Ты меня убиваешь. Аночка! У меня тик, а?

– У тебя глаз дёргается, – сказал Пастухов.

– Ах, глаз! – снова засмеялся Цветухин. – Так это он ослеплён видом испытанного в боях революционера!

– Ладно, ладно! Вместе ведь прошли наш доблестный путь благородный…

– Ты уверен? – тихо и серьёзно сказал Цветухин.

– Не столько уверен, сколько помню, как ты трясся при мысли о жандармах.

Взгляд Цветухина сделался странно отвлечённым.

– Это хорошо, что ты не совсем уверен, – проговорил он вскользь и, выдержав паузу, спросил ещё серьёзнее: – Ты не допускаешь, что с моей стороны это могла быть конспирация?

– То есть ты трясся… для конспирации?

– Вот именно. Для конспирации.

– От кого?

– От тебя.

Они посмотрели друг на друга в молчании, Цветухин – затаённо-многозначительным взором, его приятель – часто и мелко моргая лёгкими веками.

Вдруг Егор Павлович захохотал, навалился на Пастухова, туго обхватил его плотный стан и, хлопая ладонями по спине, как делают, разогреваясь на морозе, стал выкрикивать сквозь хохот:

– Поверил! Поверил! Поверил!

Все развеселились, и Пастухов, высвобождая себя из объятий, подобревшим тоном пропел:

– Ну-ну, ступай к черту, комедиант несчастный…

– Погоди, мы ещё вернёмся к твоей биографии. А сейчас – два вопроса. Во-первых: употребляешь?

– У тебя есть? – недоверчиво спросил Пастухов.

Цветухин, откидывая полу пиджака, показал на вздутый брючный карман.

– Не верю, – скороговоркой буркнул Пастухов.

Цветухин медленно вытянул на свет бутылку с коричневатой жидкостью.

– Не верю, – холодно повторил Александр Владимирович.

Цветухин, оглядев все углы комнаты, истово перекрестился на окно.

– Все равно не верю. Что это?

Цветухин зажмурился и чуть-чуть покачал головой.

– Что за зелье, я тебя спрашиваю, комедиант?

– Пер-вач, – сценическим шёпотом произнёс Цветухин и вскинул брови до предела.

– Не может быть, – сказал Александр Владимирович потрясённым голосом. – Немыслимо. Неправдоподобно. Противоречит естеству человеческого разумения. Убью, если врёшь, Егор!

– Аночка, подтверди! – с мольбой попросил Цветухин.

– Есть ли хоть крупица правды в том, что говорит этот безрассудный человек? – строго обратился к ней Александр Владимирович. – Спиртоносит ли хоть самую малость содержимое этого убогого сосуда?

– К сожалению, да, – улыбнулась из своего укрытия Аночка.

Пастухов взял у Егора Павловича бутылку, приподнял к свету, проницательно вгляделся в загадочный туман влаги, внезапно прокричал:

– А-ся! Немедленно на стол стюдень!

– Боже мой, сколько шуму! – ответила Ася, делая перепуганное лицо и в то же время премило смеясь Аночке, как естественной союзнице.

– Воболка! – неожиданно тонко воскликнул Дорогомилов. – Есть провяленная весенняя астраханская воболка!

Он с прихода гостей не проронил ни звука, сначала не понимая, что происходит – ссорятся ли друзья или шутят, а потом чувствуя, как завораживают и тянут за собою переливы и прыжки цветухинской игры. Раньше Егор Павлович доставлял ему глубоко интимные переживания. Актёр был зрелищем, резко отделённым непереходимой чертой: он действовал, а Дорогомилов смотрел. Теперь никакой черты не было, зрелище вошло в самый дом Дорогомилова и звало не к созерцанию, а к действию наравне с актёром. Это было невероятно: Арсений Романович будто попал на сцену и участвовал в одном спектакле с Цветухиным!

Но, воскликнув насчёт воболки, Арсений Романович тут же застеснялся, потому что все стали глядеть на него с ожиданием – что же он теперь сделает, и ему непременно надо было что-нибудь сделать. Пастухов рассматривал его зашевелившиеся космы с таким изумлением, будто эти сивые пряди волос вдруг ожили на манекене в пыльном окне парикмахерской. Дорогомилов замер. Тогда Александр Владимирович подвинулся к нему, тронул мягко под локоток и произнёс, слегка загнусавив, мучительно и сладострастно:

– Арсений Романович, милый! Поколотите! Поколотите! Поколотите её об угол плиты. Покрепче. Пока не проступят соки. Потом облупите и надерите, родной мой, со спинки, с балычка, этаких тоненьких ремешков. От хвостика к головке.

Цветухин туго зажмурил глаза.

– Ремешками такими, ремешками! – изнывая, договорил Пастухов и тоже зажмурился.

– Чую! Чую настоящего земляка! И отлично понимаю! – опять воскликнул Дорогомилов, и все сразу задвигались в неодолимой потребности скорее все устроить.

Но Егор Павлович дирижёрским мановением остановил беспокойство, плавно приблизился к Аночке, взял её за руку, которой она не хотела давать, и потянул на середину комнаты.

– Прежде чем выпить за повстречанье, – сказал он торжественно, – нам предстоит решить ещё один, не терпящий отлагательства, технический вопрос. Фатальный случай сковал это молодое существо…

– Егор Павлович, ну, право же, не надо! – противилась Аночка. Пунцовая краска занялась у неё на всем лице, и она как-то неловко пятилась, продолжая вырывать свою руку. – Я чувствую себя совсем хорошо!

– А вы не стесняйтесь, – приободрила её Анастасия Германовна и с женской догадливостью спросила: – У вас каблук оторвался. Правда?

– Бедняжка просто стоит на гвозде! – возбуждённо подхватил Егор Павлович. – Каюсь, вина моя. Мы шли через трамвайную линию, Аночка угодила каблуком в рельс, – кнак! – и понимаете? Я бросился на выручку, нашёл какой-то там булыжник, стал приколачивать, и знаете – вот эдакий гвоздище, из-под стельки, – ужас! И ничего я не мог поделать! Как мы дошли? – понять невозможно…

– Как вы дошли! – лукаво переговорил Пастухов.

– Как дошли! – не сообразил сразу Егор Павлович, но приостановился: – А что?

– Ничего. Ты ведь про бедняжку Аночку? Или, может, у тебя тоже гвоздь в башмаке?

– Ну, конечно, про Аночку. Но ведь… сердце-то не железное?

– Не железное, – быстро согласился Пастухов.

– А вы разуйтесь, – сказала Анастасия Германовна так ласково и проникновенно, будто давала совет по крайне секретному делу.

Егор Павлович пододвинул Аночке стул. Она села. Он с ловкостью стал на одно колено, чтобы помочь ей снять туфлю. Но она тотчас вскочила, отбежала, прихрамывая, назад к этажерке, стряхнула прочь туфлю и по-журавлиному подобрала разутую ногу. Смущения её как не бывало, – она баловливо посматривала на всех, следя за преувеличенным переполохом, поднятым Егором Павловичем.

Дорогомилов готовно отыскивал в своём фантастическом хозяйстве нужные орудия, со звоном, дзиньканьем, стуком перерывал ящики письменного стола, вздымая пыль столетий, чихал, фыркал, ворчал на своих мальчишек, которые были вечным испытанием его любви к порядку. Нашлось кое-что очень полезное: маленькие слесарные тиски, никелированная наковальня, щипцы для сахара. Но, как на грех, запропастился молоток.