В кухне раздалось шарканье. Дибич обернулся. Грудь его была сжата никогда не испытанной болью. Через дверь, раздвинув бордовую занавеску с помпонами по бортам, на него смотрела очень маленькая женщина. Она не испугалась, а только удивлённо вытянула голову, и Дибич узнал в ней свою московскую домохозяйку, которой оставил студенческую форму, уходя в школу прапорщиков.

– Никак, сынок вернулся. Васенька? – спросила женщина, все ещё держа раздвинутой занавеску, на которой дрожали помпоны.

– Где же мама? – мучительно выговорил Дибич.

– Ты разве не видался с ней, голубчик?

– Где? Где я мог с ней видаться?

– Она, как получила твоё письмо, что ты в лазарете, в Саратове, так и принялась к тебе собираться. Да все никак не могла попасть на пароход. Вот только неделя, как уехала с подводами.

– Почему же она меня не дождалась?

– Она, милый мой, устала тебя дожидаться.

– А сестра?

– Сестрица давно замужем.

– За этим? – спросил Дибич, показывая на фотографию.

– За этим. Пастуховы-то ведь тоже Хвалынские.

Дибич увидел недовольного Пастухова, который высился во весь рост об руку с неповторимо прекрасной своей женой, улыбавшейся светло и чуть виновато.

– Это не моя сестра. Это – Ася. Вы обманываете меня.

– Зачем обманывать, родной мой? Вот и тужурка твоя студенческая, на-ка, примерь.

– Вы лжёте, лжёте! – крикнул с невыносимой болью Дибич. – Мама! Где ты?!

– А ты не кричи. Ты лучше скажи мне, а я передам твоей матушке, давно ль её Васенька пошёл служить в Красную Армию?

Он хотел кинуться на женщину, чтобы столкнуть её с дороги, но она вдруг спряталась, сомкнув перед своим носом борты занавески. Притаившись, она выглядывала в щёлку одним глазом, и помпоны мелко тряслись от её неслышного хихиканья.

Дибич выпрыгнул через окно на террасу, прорвал путаный переплёт винограда и бросился прочь со двора.

Он отвязал коня и перекинул повод. Улица была тёмной, но прозрачной, точно отлитая из бутылочного стекла. Едва он вставил ногу в стремя, как лошадь рванулась и помчала. Он все не мог сесть и тщетно отталкивался правой ногой от земли и чувствовал, как немеют руки, и седло, в которое он вцепился, сползает на бок лошади, и огненный встречный ветер душит, душит нестерпимо.

– Нет, нет, война не кончилась, Извеков ждёт. Я сейчас, сейчас! – шептал он сквозь зубы, в ужасе ожидая, что вот-вот расцепятся руки и он выпустит седло – тело его уже волочилось по земле.

Потом пальцы слабо разжались, он оторвался, упал, и конь ударил его задними копытами по груди с такой чудовищной силой, что он пришёл в себя…

Он лежал один на тропе, под густым прикрытием неклена. Лошади не было. Он вгляделся в просвет неба и подумал, что ястреб улетел. В тот же миг режущая боль словно расплющила его грудь, и он застонал:

– О, бред… все бред… Бан-диты!..

Он ощупал себя клейкой ладонью. Кобура револьвера была пуста. Он пополз, задыхаясь, по тропе и достиг склона. От бессилия он перевернулся, и голова его очутилась ниже ног. Мелкая галька, шурша, посыпалась из-под него по склону. Он увидел опрокинутый, словно в зеркальном отражении, огромный яблоневый сад с крошечными разбросанными избами и признал скит. В давние-давние годы ловил он где-то здесь с приятелями певчих птиц.

– Мама! – успел он прохрипеть. – Боже мой, мама!

Кровь хлынула у него горлом. Захлебнувшись, он опять потерял сознание.

– Весьма благодарен за доверие и честь, – сказал Пастухов со своей гипсовой улыбкой, – но я в городе человек случайный, и моё участие в таком представительном деле будет мало уместно.

– Помилуйте, Александр Владимирович, – на проникновенной ноте возразил человек, причёской и бородой напоминавший те светлые личности, некрологи которых печатала «Нива». – Помилуйте!

Двое других лидеров общественности города Козлова, явившиеся к Пастухову с просьбой, чтобы он вошёл в депутацию к генералу Мамонтову, протестующе пожали плечами.

– Вы, Александр Владимирович, не только для нашего города, вы для всей цивилизованной России человек не случайный.

– Поверьте! – задушевно поддержал человек из некрологов. – Имя ваше знает и офицерство. Прогрессивный слой нашего офицерства безусловно! И, может быть, ваше имя в самом генерале пробудит лучшую часть души, которая у него, под давлением военных обстоятельств, если позволено выразиться, находится в дремотном виде.

– Которую генерал в своём освободительном походе, во всяком случае, недостаточно обнаружил, – добавил другой лидер ядовито.

– И на которую нам единственно остаётся уповать, – сказал третий со вздохом. – Так что мы вас просим и прямо-таки увещеваем не отказываться!

Пастухов выжидательно помигал на Асю.

Она сидела тут же, в этой комнате с балконом на пыльную площадь. Как всегда, когда она бывала сильно возбуждена, лицо её сделалось покоряюще красиво с его нарядным взором: приподнятые ресницы словно круче изогнулись, и веки были тоненько смочены кристальной слезой.

Все четверо мужчин стояли, окружая её, в почтительном ожидании.

– Я думаю, Саша, если можно принести пользу… хотя бы минимальную пользу! Ведь это же кошмар – что творят эти страшные люди! Пусть хоть генерал… хоть кто-нибудь остановит их!

– Они вламываются в спальни, – вырвалось у светлой личности, – тащат даже просто… бельё!

– Но только, господа! Возглавлять депутацию я ни в коем случае не могу согласиться, – сказал Пастухов с отклоняющим мановением рук.

– Нет, нет! Александр Владимирович! Возглавлять будет известнейший у нас педагог. И тоже, обратите внимание, сперва не соглашался. Но – гражданские чувства! Вас же мы просим быть в числе депутации. Только в числе! Только поддержать!

– В общей куче, хорошо, я согласен, – снисходительно пошутил Пастухов.

Все улыбнулись ему благодарно, но он снова похолодел.

– И потом, господа, никаких адресов. Я против. Ничего письменного. Без слезниц и восклицательных знаков.

– Нет, нет! Исключительно на словах. Настойчивая… мы сказали бы – не правда ли, господа? – не просьба, а категорическое требование: оградить наш город и мирное население от разнузданных грабежей. Немедленно пресечь!

– И потом, эти насилия! – брезгливо сказала Ася, приложив к виску руку с оттопыренным мизинчиком.

– Я не возражаю, – повторил Пастухов.

– Вы, Александр Владимирович, пожалуйста, будьте готовы. Сейчас же, как генерал согласится принять, мы вас известим.

Визитёры стали раскланиваться, но самый молодой из них, тот, что ядовито заметил об освободительном походе генерала, задержался:

– Позвольте, на минутку?.. по личному вопросу…

– Я провожу, – сказала Ася, выходя в переднюю и оставляя мужа наедине с молодым человеком, который подождал, когда затворится дверь, и нервно помялся.

– У вас, может быть… стихи? Вы сочиняете? – сочувственно спросил Пастухов.

– Нисколько! Хотя вообще в газетной области – да. Меня тоже уговорили войти в состав депутации. Но, откровенно, хотелось бы знать ваше мнение насчёт того, как вы думаете поступить в случае… если они вернутся?

– Большевики?

– Именно.

Пастухов наблюдал предусмотрительного человека беззастенчиво, как особь, подлежащую исследованию. У особи были разные уши, одно – маленькое, другое – огромное, с оттянутой книзу и приросшей мочкой, будто созданное нарочно, чтобы внимать, и Пастухову пришло на ум новое слово: «Ишь слухарь!»

– Очень может произойти, что все это задержится у нас не дольше, чем в Тамбове. В виде набега. И кроме временного управления, не будет учреждено никакой власти. А потом придут они.

– Вы допускаете?

– Очень. Придут и узнают, что мы с вами ходили к генералу.

– Но ведь это в интересах всей массы населения, – попробовал найти оправдание Пастухов, отвлекаясь от рассматривания особи.

– Э, знаете, доказывай там! Масса!

Пастухов утёр лицо ладонью, смывая печать озабоченности, и выпалил мгновенно осенившее его открытие.