– Нет, знаю. Это награда…

– Какая награда?! Ведь не знаешь. Как вы все глупы на один лад. Как можно повторять, чего не понимаешь, и что язык сам болтает.

– Почетный легион – это красная ленточка, которую носят в петлице сюртука, – обидчиво заявила Анна.

– Зачем?

– Зачем?.. Затем… Затем, чтобы… Ну… чтобы носить.

– Да зачем носить эту ленточку?

– Чтобы другие глядели. Те, у кого ее нет…

– А зачем другим нужно на это глядеть… А те, у которых она тоже есть, не должны глядеть? Должны глаза зажмуривать?

– Ah!.. Tu m’agaces[173]… – кротко отозвалась Анна.

– То-то… всегда так… – задумчиво произнесла Эльза. Через минуту она заговорила тихо и мирно, как бы не матери, а себе самой:

– Вечно… Все… Ложь и ложь… Всякий что-то представляет… Вот точь-в-точь, как приезжие на ярмарку паяцы… Те, хотя бы, из-за денег кривляются. Один лягушку на коврике изображает, другой клубком и колесом вертится, третий горящую бумагу ест… Они этим живут. Ils gagnent leur pain[174]. А вы что делаете… Что-то из себя изображаете, чтобы других удивить, а эти другие над вами смеются… А сами тоже ломаются… И вы тоже над ними смеетесь. Вон дядя Бретейль всегда важно говорит о каких-то «les d’Orleans», а когда раз при мне спросили у него что-то такое про них, он так соврал, что потом пять человек хохотали до слез. Это было на станции. Или Баптист, когда приедет из Парижа. Что он говорит?.. И зачем?!.. Ведь всякий чувствует, что это все ложь, выдумки… Да… Мне часто кажется, что все люди на свете ne sont que des paillasses[175]. Лгут, притворяются, стараются, чтобы на них смотрели с удивлением, чтоб их сочли чем-то особенным. Паяц – такой же человек, как и мы, на двух ногах, а он делает из себя лягушку и квакает. И все смеются, и он сам доволен. И вы все тоже будто лягушек изображаете всю жизнь…

– Ма pauvre fille[176], – вздохнула Анна. – Я видно не доживу до того, чтобы у тебя голова справилась. Баптист похоже правду говорит, что ты с придурью.

– Может быть… – грустно отозвалась Эльза. – Я сама иногда думаю que j’ai la tête à l’envers[177]… Но отчего же мне кажется, что все кругом лгут… при людях… Bсе стараются быть кем-то другими. Вот госпожа Марто, l’epicière[178], я ее ужасно люблю. Она добрая, честная, со мной всегда удивительно ласкова, и я знаю, что она меня тоже очень любит… Сидит обычно спокойно в лавке и разговаривает. Со мной или с дочерью… А как зайдет какой-нибудь покупатель, так она и говорит и даже глядит иначе. Даже руками двигает иначе. Старается двигать красивее. Берет все только кончиками пальцев. А когда делает un cornet[179] из бумаги для чего-нибудь проданного, то я просто не могу смотреть. Я отворачиваюсь. Мне обидно и стыдно за нее. Она притворяется. Если не языком, то руками и пальцами лжет. Это как-то еще противнее.

– Пальцами лжет?! – воскликнула Анна и начала смеяться.

– А ты думаешь нельзя лгать руками!? – воскликнула Эльза горячо. – Нельзя? Так ты не понимаешь… Не видишь! А я вижу. Разве графиня Отвиль не лжет даже ногами?

– Как ногами? – громко расхохоталась уже Анна, что бывало с ней крайне редко.

– Да… Лжет ногами. Я видела ее раз в поле с сыновьями. Она рвала цветы, ходила и бегала как вот мы… как я… как мои подружки по школе. А когда она выходит из экипажа на станции или идет по улице в Териэле… то делает что-то ногами… Шагает иначе… И я знаю. Пойми, что я тебе говорю. Я знаю. Я чувствую… je donnerai ma boulle à couper[180], что она делает то же, что и старый паяц, когда он посылает публике свои воздушные поцелуи… Но тот хотя бы из благодарности. Parcequ’on le «brave!»[181] А для кого она выписывает своими ногами замысловатые кренделя? Ты знаешь, я постоянно вспоминаю, что говорил мне notre pauvre bonhomme[182]. Обожаю все его словечки. Помню, как он как-то выразился про молодого парижанина, который был у нас на ярмарке и все кривлялся и ломался. Отец сказал: Il ferait des manières même pour les puces de son lit[183].

– Твой отец, – заявила Анна сурово, – обладал пороком самомнения. Он всех находил хуже себя, и глупее, и смешнее… До несчастья! Только после тюрьмы стал рассудительнее и менее заносчив.

– И он был прав. Он мог всех презирать. Он один никогда не лгал, как лгут все. А я знаю людей, которым следовало бы давно быть в тюрьме… а они гуляют на свободе!

– Они никого не убивали! – сухо заметила Анна, поняв намек.

– Ils sont trop laches pour ça![184] – воскликнула Эльза. – И на убийство нужны решимость и смелость. Они умеют только хвастаться, бездельничать и тратить деньги, не ими заработанные.

– Не смей мне этого говорить, – тихо и плаксиво произнесла Анна. – Это не твое дело.

– Так не говорите мне про тюрьму, madame Caradol!..

– К слову пришлось. Я не попрекаю.

– Еще бы… За всю вашу жизнь вы не могли ни в чем попрекнуть отца.

– А его пьянство… Побои…

– Это не беда. Мало ли порядочных людей пьют. А пьяный не знает, что делает… По-моему лучше пить, чем лукавить и лгать… Лучше кого-то убить, чем солгать! – нервно вскрикнула Эльза.

– Какую ты дичь порешь… – покачала головой Анна. – Довольно… С тобой ведь не сговоришь… Tu es toquée[185].

– А вы не трогайте того, кто дороже мне всего этого глупого и подлого миpa!

В эту минуту Этьен, уже давно стоявший на пороге, не замеченный ни матерью, ни сестрой, вдруг вымолвил сурово:

– Bon! Voila encore les femelles en route de se chamailler[186].

Слова эти успокоили сразу обеих спорящих. Эльза улыбнулась и уже ласковым голосом позвала мальчугана:

– Иди, mon gars[187], подскажи нам: что лучше – убить или вечно лгать?

– И того, и другого не следует делать.

– Ну, а если заставить выбирать… Всегда лги или раз убей…

– Просто так – не следует… А за дело убить – вполне можно… Когда я буду большой – я, пожалуй, тоже кого-нибудь убью… Il me prend souvent des envies d’assommer le monde[188]… Вот хотя бы тех, что ночью не дают тебе спать и принуждают тебя вставать ради проезда.

– C’est Baptiste alors![189] – придирчиво воскликнула Анна…

– Нет. Про тех, что шатаются ночью, вместо того чтобы сидеть дома и спать, – угрюмо ответил Этьен.

– Ты ведь знаешь, что Эльза заменяет Баптиста, уставшего за целый день.

– Да… конечно… – ответил Этьен. – Успеть за день сто кругов вокруг бильярда, это всегда утомительно…

Анна не выдержала, бросила на стол кастрюльку, которую вытирала, и тихо пошла из кухни, но затем остановилась и обернулась с порога дверей.

– Вы не будете счастливы в жизни! – вымолвила она несколько театрально. – Не будете за то, что оскорбляете мать. Священное Писание говорит, что дети, не почитающие родителей, всегда несчастливы на свете… Vous serez de pauvres malheureux[190]…

– Mais nous le sommes déja![191] – вымолвил мальчуган просто и почти наивно.