Переступая порог спальни, не знаю, чего жду. Я оставил записку, но Вера могла поступить как угодно. Не уверен, что ушла бы, но могла ждать одетой и стоящей у окон. Может, и нет. Может, она до сих пор спит. Все возможно.

И даже это. Встав у кровати, я чувствую, как пальцы, еще секунду назад, сжимавшие букет, взрываются болью. Я с такой силой сдавливаю цветы, что не замечаю, как острые шипы вонзаются в кожу. Не замечаю и того, как на пол, прямо по руке, стекает кровь. Она капает на серый ковролин, впитывается в его ворс, становится бурой. Становится похожей на алые лепестки проклятых роз. Небо, я идиот. Зачем ушел? Зачем поступил, как сопливый дурак?

Бросаю букет на смятую постель, и беру в руки снимок. Смотрю на него, и снова покрываюсь холодом. Паяц… Да, я стал шутом, который наблюдал за мечтой. Потом, я стал отступником, посмевшим предать присягу, когда решил погнаться за чужой женщиной. И, в конце концов, я стал вором, которым считал себя всю ночь, пока ласкал каждый сантиметр ее кожи, пил ее стоны… Проклятье. Да я обезумел от желания, от страсти, от того, как горел всем телом. А взамен, вместо простого человеческого разговора, получил вот это.

В итоге вор стал снова шутом.

Бросив фото сверху на букет, примерно минуту, стою неподвижно. Внутри кипит так сильно, что я не чувствую ни биения сердца, ни собственного дыхания. Только гул крови. Он нестерпимый, заглушает мысли, не позволяет успокоиться, а перед глазами она. Как проклятье, перед глазами ее лицо, ее губы, и ее тело. Как яд, она во мне. Этому водовороту нет конца. Помешательству нет предела. Но то, что вижу сейчас — перечеркивает все. Зачем ты так поступила? Неужели… Неужели нельзя хотя бы поговорить? Зачем сбегать так, будто произошедшее вызывает стыд. А ведь теперь я считаю именно так. Сейчас все выглядит, как побег из стыда. На зло, за то, что не сказал кто я. На зло, чтобы не вспоминал больше.

Вот так просто Вера обесценила все, что я пытался сделать, пытался показать, пытался вернуть ей.

А чего ты ждал, Кан Чжи Сан? Чего ты ждал от этой ночи? От чужой женщины… Всего, но только не такого отношения. Мог бы понять и принять тот факт, что больше не встречу ее. Мог бы смириться, назови она все ошибкой, или мимолетным увлечением. Но Вера сбежала. И причина в том, что я летчик. Этого принять не могу. Ведь, когда узнал, что она замужем, — не осуждал, не строил предположений, не отвернулся. И мысли не было обидеть ее тогда. Потому что подобное и замужеством считать трудно. Однако я переступил через все принципы, черт бы ее побрал. А она просто удрала. Ушла, не спросив ничего, не сказав ни слова, не попытавшись даже понять меня.

Оставив все, как есть, собираю сумку, отправляя последний рапорт из Парижа. Мысли ушли, голова пуста напрочь, и только тело помнит, чем я занимался всю ночь. Этого не забыть. Оно, как наваждение, но питать более иллюзий не стану. Я их не питал с самого начала, однако же понимаю, какую ошибку совершил. Поверил женщине, не зная о ней почти ничего. Она околдовала, привязала к себе, а следом, растоптала.

Все утро, пока продолжаются последние сборы и приготовления к вылету, не реагирую ни на кого. Машинально исполняю обязанности, не смотрю в глаза Джеха, пытаюсь не выдать, насколько паршиво себя чувствую. И это не самый яркий эпитет описания моего состояния. Наверное, я отчаянно поражен. Возможно, чрезмерно удивлен. Хотя скорее всего, невозможно запутался окончательно.

Вернувшись в номер, чтобы его сдать и забрать сумку с вещами, натыкаюсь на горничную. Женщина стоит в гостиной с букетом проклятых роз в руках и ожидает моего прихода.

— Месье? Что велите делать с цветами? Номер проверен и убран. Вот только, еще… — она неуверенно раскрывает ладонь, на которой лежит крестик.

— Прошу простить, месье, — продолжает. — Не воспринимайте, как грубость, или неуважение к постояльцу. Однако же я обязана отдать вам все обнаруженное при передаче номера. Я нашла это между простынями. Вероятно, вы знаете кто его владелец. Вещь не дешевая. Прошу.

Она делает неуверенный шаг, и в конце концов, приходится забрать украшение. Взяв в руки золотую цепочку, я рассматриваю крестик, инкрустированный рубинами.

— Мерси, — кивнув женщине, и сжав крестик в руке, смотрю на букет. — Цветы вам, мадам. Приятного дня. Благодарю за работу.

Развернувшись и прихватив удобнее сумку, выхожу прочь. Но есть ли смысл, скрывать то, как гулко, будто у школьника, колотится сердце в груди? Это ее вещь, без сомнения. Я должен его вернуть. Но как? Ведь спустя ничтожных десять минут, сажусь в салон автомобиля объекта. Ким Дже Соп хмуро осматривает сидение водителя, а заметив меня, и вовсе, отворачивается в сторону окна. На его лице написано многое. Это уже не имеет значения. Я не боюсь ни жалоб, ни выговоров, ни рапортов руководству. Что сделано, то сделано. Я боюсь другого — осуждающего взгляда Имо. Она догадается, увидит сразу. Так было несколько раз, когда я пытался завести отношения с подходящими женщинами ради Ханны. Только вот сейчас — все иначе. Вера нужна мне. И не "была нужна", а "до сих пор нужна". Так сильно, что желание обладать ею стирает любое недопонимание и обиды. Я знаю. Почему-то уверен и знаю, что готов простить этой женщине все. Простить ее неуважение, неумение говорить прямо о чувствах, глупость и неуверенность. Она такая снаружи. Я же видел ее буквально изнутри. Смотрел, как безумец в глаза своей болезни, страху, неуверенности, отчаянию и слабостям. Да, именно это во мне подняла близость с Верой. Она вытащила наружу не те качества, которые украшают мужчину, а те, которые делают его слабым.

Я стал слаб, и слабость моя с золотистыми локонами волос. Она пахнет, как самый свежий воздух, а выглядит, как тонкий и стройный кипарис. Такая же изящная, стойкая, и пленяющая красотой. Моя слабость…

Перегородка поднимается, отделяя от объекта. Улавливаю хмурый взгляд Джеха, и жду новой колкости. В таком искусном деле, как сарказм, ему нет равных.

— Хреново выглядишь, пупсик, — начинает, а я напрягаюсь. — Круги под глазами, томный взгляд, губы вспухли, как у агашши *(госпожи). Что пониже пояса, думаю, не стоит описывать.

Я знаю, чего он добивается. Джеха хочет узнать, почему я в таком состоянии. Он жаждет понять причину, по которой я не просто молчалив, как всегда, а отстранен от всего, как робот, исполняющий только приказы. Не собираюсь помогать ему в таком тяжком бремени, как любопытство. Уверен, он сам все поймет. Однако же не поинтересоваться не может. Потому и говорит, как только машина трогается с места:

— Она тебя отшила.

Интересное предположение. Оно не далеко от истины. Если не учитывать, что дела обстоят еще хуже. Она отшила меня, после того, как мы занимались неистовым сексом. Трахались, как ненормальные всю ночь на чистом адреналине, понимая, что наступит утро и все исчезнет. Я действительно почти не спал. Каких-то жалких четыре часа. Правда, пребываю до сих пор, как в горячке. Кажется, снова остался где-то позади, где-то рядом с ней. Вот только ей это "рядом", оказалось не нужно.

— Значит, все-таки переспали, — Джеха продолжает, а хмыкнув, внезапно замирает.

— Кто переспал?

— С кем?

— О чем они говорят?

— Начальник Кан, у вас там все в порядке?

— Да закройтесь, тупицы. Молчали бы, все бы узнали. А теперь что? Они сейчас отключат связь, и мы ничего так и не услышим.

С холодным спокойствием на лице, закрываю глаза, пытаясь унять гнев. Хочется не просто выдернуть наушник из уха, а всунуть его в рот Джеха. Видимо, он понимает, чем чревато подобное, ведь спешно отключает канал связи.

— Я забыл, — оправдывается, а я киваю и глухо произношу:

— Конечно.

— Ну, серьезно, — виновато настаивает, но я не обращаю внимания.

Раскрыв ладонь, смотрю на крестик. Очень необычное украшение. Изношено, и по виду, ему не один десяток лет. Чье оно? Ее матери? Кажется, Вера рассказывала, что ее мать погибла в автокатастрофе. Не справилась с управлением, и выскочила на встречную полосу. Она говорила, что почти не знала ее, и что она — писательница.