— Отчего же не ехать! — тихо сказал Всеволод Петрович. — По-моему, вам обязательно надо ехать. Это прекрасный шанс, и вы должны им воспользоваться.

— А вот им! — доцент энергично выставил в сторону окна увесистый, мясистый кукиш. — Я принципиального согласия еще не давал! Сейчас звоню Феликсу, Ганину с Ребусовым! Мы вас, Учитель, не оставим!

«Принципиального согласия не давал, а латунную табличку с двери уже отвинтил!» — горько подумал профессор.

— Не надо никому звонить. Вы ведь еще ничего не знаете. Видите ли, арестовали меня по доносу Феликса Яковлевича, а Ганин и Ребусов под этим доносом подписались. Так что сами понимаете...

— Ка-ак?! — подскочил Анвар Ибрагимович. — Феликс написал? Луппов? Не может быть!

— Может. Я сам видел этот донос и его подпись. Мне следователь показывал.

— Да я его! Да я их!..

— Ничего не нужно. Уезжайте, пока есть такая возможность, потому что завтра ее может не быть. Возможно там, на Урале, сможете протолкнуть наши идеи. И я помогу, если, конечно... Не исключено, что когда-нибудь я приду к вам в лагерном бушлате, в сапогах и постучу в дверь...

— Учитель! — воздел руки к небу Анвар Ибрагимович, и слезы чуть не брызнули из его глаз.

— Да-да, а почему нет? Очень возможная картинка. А сейчас уезжайте. В этом городе уже все кончено. О, если бы вы знали, как я его ненавижу!

— А где лучше? — скривился доцент. — Все города похожи друг на друга как две капли воды.

— Вы правы. Но другие города отличаются от этого тем, что там меня не знают, а это существенное преимущество. Там можно начинать все сначала. А здесь... Вчера на улице отвернулся от меня мой пациент, которого я оперировал. Обо мне ходят самые невероятные слухи, представьте, даже говорят, будто я японский шпион. И смех, и грех с этими людьми! Я не могу заставить себя пойти в клинику, мне противно становится, едва только представлю мое там появление. Представлю, как разбегутся сослуживцы.

— Что вы! Вас любят в клинике, вас любят в институте! Не все такие, как Феликс и эти два... нехороших человека!

— Может и любили, но теперь меня боятся. Может и есть хорошие люди, даже наверняка есть, только как прикажете их отыскивать? Методом опроса? Нет, к черту! Самое страшное, что я и больных не хочу видеть, не хочу оперировать, мне противны вообще люди. Бог мой! Какая же малость нужна, чтобы свихнуть им мозги! Теперь мне понятна подоплека сталинизма, подоплека фашизма. Так все отвратительно!

— Не говорите так, Учитель!

— Ладно, я вижу, что и вас сбил с толку. Я пойду. Да, последняя просьба: у вас все документы, касающиеся Покатилова и покатиловщины. Сохраните их, мало ли...

— Сохраню, клянусь аллахом! И по первому же вашему слову!..

— Будьте здоровы и счастливого вам пути. Я все-таки буду надеяться, что где-то на Урале вы бросите добрые семена в землю, что не пропадет наш труд. Это будет для меня утешением.

Тут уж не выдержал Анвар Ибрагимович и на глазах его блеснули слезы.

— Учитель!..

Всеволод Петрович повернулся и быстро вышел.

Антон Брониславович даже подпрыгнул, когда из-за мусорной кучи, окутанная сизыми клубами дыма, невозмутимо выплыла фигура бронзового истукана. Так же невозмутимо сидел на телеге Петрович и нахлестывал кнутом Буланого, на что тот не обращал никакого внимания.

— Петрович! Душа из тебя вон! — завопил он. — Ты издеваешься надо мной! Зачем ты обратно его привез, а?!

Петрович подождал, пока дотопал Буланой до Антона Брониславовича, уже стоявшего около машины, готового убраться восвояси после многотрудного дня, поигрывавшего уже ключами, и только тогда ответил:

— Нету там ни хрена. Никакого складу.

— Как так нет!

— Нету ни хрена.

— Да ты адрес-то правильно нашел? Первомайская, тринадцать?

— Угу.

— И что там?

— А ни хрена. И дому такого нету.

— Ты меня в могилу загонишь, чучело ты гороховое!

— А поди да сам посмотри!

— Как-как-как? Это что, бунт? Ну, Петрович! Ладно, завтра поговорим! — Антон Брониславович погрозил Петровичу кулаком, сел в машину и укатил, не дав никаких указаний и распоряжений по поводу его дальнейшего существования на сегодня. Петрович очумело посмотрел ему вслед и плюнул с досады. Тут из небесных сфер птицей выпорхнул самолет «ТУ‑154» и пошел на посадку в аэропорт города Благова. Он уже и шасси выпустил, как когти, словно нацелившись на какую-то жертву, намереваясь схватить ее, взмыть опять в небеса и растерзать в укромном месте, среди неприступных скал.

Петрович знать не знал и ведать не ведал, что в иллюминатор пролетавшего над ним самолета телегу и бронзовую фигуру на ней приметил подвижный черноглазый господин в строгом европейском костюме, однако в белой хламиде на голове, перетянутой обручем, и в восторге ткнул в него пальцем, приглашая повосторгаться за компанию двух своих спутников.

— Экзотик! — закричал он прокаленным арабскими пустынями голосом с примесью лондонского тумана. — Рашен год!

Один из спутников — такой же черноглазый, худощавый человек, но с головой обнаженной, более того, совершенно лысой, находился, как можно было заметить со стороны, в положении зависимом, подчиненном у господина с хламидой. Предложение повосхищаться он принял, но без энтузиазма, по долгу службы. Другой спутник, в котором всякий узнал бы нашего соотечественника, только приподнялся в кресле со скучающим, хмурым видом, глянул в иллюминатор и плюхнулся обратно. Петрович же в свою очередь глянул на самолет презрительным глазом.

Вслед за самолетом вывалилась из-за облаков ночь.

Да, ночь упала на город Благов и, как всякая ночь, прикрыла она на время людские мерзости, все люди стали временно равны в своих постелях, не стало ни начальников, ни подчиненных, ни бедных, ни богатых — самый последний бездомный забулдыга с таким же наслаждением посапывал в своем подвале, как и первый секретарь Благовского обкома партии Анатолий Иванович Мазечкин в обширной двуспальной кровати из финского гарнитура. Между прочим, проснулся Анатолий Иванович неожиданно среди ночи — проснулся от привидевшегося странного сна: будто бы на первомайской демонстрации не стоит он, как всегда, на трибуне, а во главе всего партийного актива области, с большим красным бантом на груди идет по площади в гуще народной, окруженный всеобщей любовью. И будто бы свыше ему голос был: выступи с такой инициативой. И пронзая тьму просветленным взглядом, подумал Анатолий Иванович: «А что, в этом что-то есть!»

Не стало в городе Благове ни подлецов, ни праведников — все стали одинаковые. Спал прокурор Иван Семенович и снилась ему амнистия. Во сне мечтал о чистой и светлой любви следователь Виталий Алексеевич Блохин. Егор Афанасьевич Федякин уткнулся носом в разметавшуюся грудь супруги Алены Николаевны и мнилась грудь ему гладким и прохладным мрамором пьедестала.

Не спал только Феликс Яковлевич Луппов — сидел в директорском кабинете, что-то писал увлеченно в объемистой тетради и от позднего телефонного звонка вздрогнул и машинально прикрыл написанное ладонью, как будто застали его врасплох. Снял трубку и ответил вкрадчивым интеллигентным голосом:

— Алло?

— Будьте добры профессора Чижа, — попросила трубка.

Феликс Яковлевич помолчал.

— Профессора Чижа? — переспросил он, словно удивившись, словно впервые услышал эту фамилию.

— Да-да, Всеволода Петровича Чижа.

— А кто его спрашивает?

В трубке пояснили, что гражданин далекого государства Кувейт, некий Мехмет Угурлы, известный бизнесмен и государственный деятель, прилетел в город Благов для встречи с профессором Чижом на предмет заключения контракта о создании совместного предприятия, что в кардиохирургическом центре должны быть уведомлены об этом, поскольку вчера еще им послана была правительственная телеграмма из Минздрава.