Да, ежился профессор, сутулился, прятал в воротник курточки озябшее лицо, прятал от налетавших острых дождевых стрел, действительно шел немного смешной птичьей походкой — шел и пытался вспомнить, брал он с собой зонтик или не брал? Не в обкомовской ли раздевалке оставил? И не вернуться ли, не проверить? Но подумал, как нелепо он будет выглядеть перед гардеробщиками, если зонтика не обнаружится. Что это: приходит человек, шарит вокруг взглядом, заглядывает во все углы и уходит. В таком учреждении это вызывает подозрение.

Махнул Всеволод Петрович на зонтик рукой — на зонтик, кстати сказать, хороший, настоящий японский, подаренный приезжавшим недавно коллегой. И, естественно, посмотрел на небо, чтобы выяснить, как долго еще будут терзать его небесные силы своими водяными стрелами. Посмотрел и остановился, завороженный— поразительные вещи происходили там, свет и тьма схватились в смертельной борьбе, добро и зло. Прозрачные, пронизанные солнцем облака весело бежали с юга; черные полчища туч налетели на них с востока, смяли, но и сами рассыпались, изошли дождиком. Залюбовался Всеволод Петрович, однако некто в длиннополом пальто и шляпе наткнулся на него:

— О черт! — буркнул. — Стоишь тут!

В самом деле, усмехнулся профессор, чего стою, мешаю движению! И пошел следом за длиннополым, посматривая все же в небо. Он вышел на пересекавшую площадь главную улицу города и вдруг обнаружил себя окруженным со всех сторон плотной и шумной толпой, слегка даже стиснутым ею. Люди вокруг волновались и выкрикивали что-то, чего в первый момент он не мог разобрать. Знакомый запах — запах разгоряченного человеческого тела, с которым всю жизнь ему, как хирургу, приходилось иметь дело, привычно шибанул в нос. Профессор вдохнул его и огляделся.

Стояла толпа человек в пятьдесят в самом устье улицы, словно бы прибитая течением к стене серого, конструктивистского толка здания постройки тридцатых годов, над ней колыхалось несколько писаных коряво, от руки плакатов. Всеволод Петрович вгляделся и прочитал: «Не дадим загубить перестройку!», «Долой министров-бюрократов!», «Вся власть Советам!». Эти же лозунги выкрикивали люди устно, но не было в их криках слаженности. Толпу к стене дома отжимала от основного течения улицы, от потока благонамеренных граждан цепочка из дюжины милиционеров, однако как-то неуверенно, без азарта и вдохновения. Командовал ею подполковник Приходько и тоже неуверенным писклявым голосом, в растерянности водил вокруг выпученными глазами и топорщил усы. К нему подкатила и встала, взвизгнув, черная «Волга», из которой выскочил председатель горисполкома Борис Сергеевич Голованов.

— Что у вас здесь происходит, подполковник! — закричал он, замахал на Приходько.

Тот в растерянности развел руками, хлопнул себя по ляжкам.

— Та чи брать, чи не брать! Хиба ж ее разберешь, цю демократию!

— Ни черта вы не можете, ни черта! — Борис Сергеевич дернул головой, подскочил к толпе и поднял руку. — Граждане! — закричал он хорошо поставленным зычным голосом. — Ваша... э-э... манифестация не санкционирована! А потому является незаконной! Пр‑рошу разойтись! — из-за отсутствия ли постоянной практики, но голос-таки подвел его и на последней ноте взвился тонким писком.

— Как это! — закричали из толпы. — У нас демократия!

— Не санкционировано! — с трудом выдавил Борис Сергеевич.

— А на кой хрен нам нужна санкционированная демократия!

— Он сам бюрократ!

— Долой! — весело закричала, заулюлюкала толпа и тронулась к площади, обтекая кашляющего председателя.

Толпа подхватила, понесла дальше и профессора Всеволода Петровича Чижа и, подчиняясь затрепетавшему в груди буйному задору, он тоже несколько раз выкрикнул «долой!». И не успел он закрыть рот, как вынесла его толпа прямо нос к носу со все еще кашляющим Борисом Сергеевичем.

— И вы? — Всеволод Петрович видел, как от изумления подпрыгнули у того брови и взгляд стал бессмысленным. — И вы, профессор?

«И я! — хотел сказать профессор, сказать хотел дерзко, с вызовом. — Почему бы и нет?» Но тут отпустила его толпа, отринула от себя, словно бы отдала на растерзание председателю горисполкома — на, мол, ешь — и уползла на площадь, оставив их наедине. Председатель все так же смотрел на него изумленно, и Всеволод Петрович начал мучиться. Вдруг увидел, что глаза Бориса Сергеевича выпучились еще больше и смотрел он уже не на него, а мимо, в сторону куда-то. Он оглянулся — по главной улице подкатил автобус с надписью «телевидение», из него выскочила бойкая дамочка с приготовленным уже в вытянутой руке микрофоном, следом вылез бородатый оператор с телекамерой, и оба шустро засеменили к площади, куда вытекала толпа с плакатами. Оператор нацелил, навострил камеру, выискивая лучший ракурс, дамочка же бросилась к толпе, и там у нее завязался оживленный разговор.

— Куда?!! — рявкнул Борис Сергеевич. Вернулся, вернулся к нему голос!

Отпихнув бесцеремонно профессора, толчком этим как бы выразив свое к нему негодование, все то, что хотел сказать, но сказать не успел, бросился он за телевизионщиками и заметался между дамочкой с микрофоном и оператором.

— Не снимать!!! — гремел над площадью его голос. — Спецразрешение имеете? Не снимать!!! — то пытался ладонью прикрыть объектив телекамеры, то подскакивал к дамочке и вырывал у нее микрофон из рук. Телевизионщики вежливо улыбались, кивали ему согласно, однако продолжали свое дело. Дамочка несколько раз даже ловко увернулась от его цепких рук. — Прекратите безобразие! Подполковник Приходько! Сообщить в КГБ, пусть выяснят! Заберут куда: следует! Прекратить хулиганство!

Подполковник, красный от растерянности и натуги, метался следом за Борисом Сергеевичем, замахивался на телевизионщиков, тоже что-то кричал, подхватил с земли вьющийся из автобуса резиновый кабель, пытаясь разорвать — не поддавался кабель. Тогда в отчаянии полном, в ажиотаже служебном, вдруг вцепился в него зубами с намерением перекусить под хохот демонстрантов и улыбки прохожих.

Всеволод Петрович помрачнел — обидно, досадно стало за подполковника. Помнил он его, помнил распростертое на операционном столе, прикрытое простынями тучное тело и на белоснежном их поле уже обнаженное, кроваво-красное, судорожно вздрагивало, словно затравленный зверек, сердце. Словно спряталось оно за снежными кочками от преследователей, но укрытие ненадежно, вот-вот настигнут, схватят. Даже вспомнилось, как обложенное специальной охлаждающей массой, слабо дернулось оно в последний раз и остановилось — умерло, и оставалось пугающе неподвижным, пока... да-да, пока убирали дефект межпредсердной перегородки. Отчетливо это помнилось, потому что впервые применен был его, тогда еще кандидата медицинских наук Чижа, аппарат искусственного кровообращения с донорским легким. Эх, подполковник, подполковник! Что же вы!

Прочь от досады и обиды отвернулся профессор, пошел по главной улице. Улица шла здесь под уклон к реке и на берегу запутывалась среди редких двухэтажных особнячков, деревянных частных домиков и аллей лесопарка. Там она как бы не была уже главной, хотя носила то же название. «Эх, эх! — вздохнул опять он. — Мне ли не знать, что такое человек, что тело его — Вселенная! И вдруг... Черт знает, как порой эта Вселенная, гармония эта, отвратительна во внешнем своем проявлении. Как же так! Ведь прекрасное и должно порождать прекрасное. Вот загвоздка!»

Нахмурясь, упершись взглядом в кривой, во многих местах выщербленный тротуар, шел он и со стороны казалось, будто утерял человек что-то, отыскивает утерянное. Однако не замечал Всеволод Петрович ни ухабистого тротуара, ни нанесенных дождем и талыми снегами тощих городских луж — ноги его сами отыскивали знакомый, тысячекратно пройденный путь, обходили ухабы и лужи, мысли же бежали отдельно, и ход их был извилист и напряжен. Блуждали они в сложнейшем лабиринте, в переплетениях мышц, артерий, кровеносных сосудов, ощупывали так гениально скомпонованные и ловко друг к другу пригнанные механизмы человеческого тела, пробегали по мозговым извивам; мысленно же представил Всеволод Петрович многообразнейшие химические превращения, ежемгновенное сотворение жизни и скептически хмыкал: может ли быть такое, что все это великолепие придумано было ради серой повседневности? Ради того, чтобы какой-нибудь Борис Сергеевич Голованов мог кричать и запрещать? Это немыслимо!