— Ну да... конечно... разумеется, — закивал он головой, соглашаясь. — Я понимаю, работа..., — но тут накатило на него содержимое второй выпитой кружки, в голове щелкнуло, переключилось. — Философы, говоришь? — он хитро, лукаво глянул на Виталия Алексеевича. — Да, я философ! Не по должности, по призванию философ! Эх, Виталий, если бы ты знал, как я блистал на кафедре! Со всех факультетов сбегались на мои лекции, чтобы послушать доцента Черкассова, то бишь меня! Юные студентки плакали, записки писали, в вечной любви клялись! Все! Поголовно!

Георгий Николаевич уже не сидел, приниженно согнувшись, поглядывая вокруг боязливо, — он уже царил над столом, как некогда на кафедре, размахивал, рубил воздух рукою.

— Молодец! — любовался им Виталий Алексеевич, подначивал, подзуживал — вот таким я тебя люблю! Орел!

— А где теперь все это? — вдруг так же неожиданно сник Георгий Николаевич. — Тю‑тю! Нету! Съели философа Черкассова завистники, коллеги! Ополчились! Не смогли пережить моей славы! Хапуги от философии! Бездари! — крупная слеза скатилась по его щеке и шлепнулась в кружку с пивом.

Что ж, и слезу, если рассматривать ее под определенным углом зрения, можно принять за философскую категорию. Если относиться к ней как к социальному явлению. Плакал Георгий Николаевич, оплакивал загубленную завистниками жизнь и как-то забылись, улетучились из памяти собственные мелкие грешки, такие, например, как случай с супругой заведующего кафедрой философии: заведующий застал Георгия Николаевича с нею в пустой аудитории в не совсем, надо сказать, приглядном виде. Мелочь, конечно, однако с нее и начались его беды. Но было, было. Были и зависть и подсиживание — все было.

Попивал пивко и Виталий Алексеевич, и у него отошла, отмокла душа от суровых ночных приключений, хотя и раздражен был несколько оттого, что не входила беседа в нужное русло. Выскальзывал Георгий Николаевич, не ухватывался. И противно было слушать его плаксивый лепет о загубленной жизни, наблюдать пьяные слезы и сопли.

— Хор-роший ты человек, Жора...

— Стоп! — опять подскочил на стуле Георгий Николаевич. — Ни слова! — и руку через стол протянул в предостерегающем жесте, словно хотел загнать обратно готовые вылететь из Виталия Алексеевича слова. — А что ты знаешь о хорошем и плохом? О добре и зле? Ну-ка, скажи мне! Очень желательно послушать!

Забыл, забыл он уже о своем вертлявом загубленном прошлом — сиял лукавством и восторгом. Поморщился Виталий Алексеевич: у него работа, понимаешь, а тут... Предчувствовал какие-то нравственно-философские дебри, ерунду какую-то.

— Да брось ты, слушай..., — махнул он рукой и взглядом подозвал официанта — тот у стойки бара стоял как бы на старте, неотрывно глядя на их именно столик. — Еще шесть, — заказал Виталий Алексеевич, намереваясь маневром этим отвлечь Георгия Николаевича от пьяных философских излияний.

Однако нет, не поддался нетерпеливо ерзавший на стуле Георгий Николаевич, и только удалился официант, тут же навалился животом на стол, дохнул застарелым перегаром.

— Ну так я вам скажу! — выпалил он, бог знает почему переходя на «вы». — Слушайте: мной решен извечный вопрос о Добре и Зле, тысячелетия мучивший человечество!

— Ну?! — скептически скривился Виталий Алексеевич.

— Да, представьте себе! Тысячелетия люди заблуждались, разделяя эти два понятия. Нет! Они двуедины и неразделимы, как сиамские близнецы! Борьба противоположностей — чушь! Нет никакой борьбы, а есть закон неизбежного перевоплощения понятия в свою противоположность!

— Ты бы, Жора, пил лучше пиво!

Георгий Николаевич замер на мгновение, глянул на исходившее пенным томлением только что принесенное пиво, схватил кружку и разом опрокинул ее в себя, как будто намереваясь загасить бушующий в нем философский огонь. Но, похоже, только подбавил жару.

— Примеры? — закричал он. — Извольте! Из истории общественных формаций! Возьмем Швецию. Что имеем? Монархию! Вспомните, что могло быть отвратительней средневекового абсолютизма! А сейчас Швеция самая демократическая страна, король тихо-мирно разъезжает себе на велосипеде, и мы даже начинаем поговаривать о шведском социализме. Вона! Это в монархической стране! А возьмем нашу многострадальную Русь? Благороднейшая борьба благороднейших людей за светлое будущее, начиная с Радищева и декабристов, во что вылилась? В гнусный и мерзкий геноцид, в сталинщину! То же и в Китае, и в Кам...

— Но-но, Жора! Ты того... не касайся. Языком мели, но не касайся.

Сник Георгий Николаевич, съежился, к самому столу подбородком пал, глазами забегал. «Ба! — ужаснулся. — Что это я, действительно! Забыл, с чем имею дело!»

Но тут же пьяный бес в его груди заколотился возмущенно, засучил руками и ногами: «А имею право!» Вскинул голову, выпятился:

— Вы мне... рот не затыкайте! Я свободный человек! Я гражданин Вселенной, на меня не распространяется власть ваших аппаратов. Аппаратчики! — кипятился Георгий Николаевич, но в глазах-то его метался страх и черты его мелкого лица сами собой складывались в вопрос: что-то будет? — Я русский интеллигент! Я за свои убеждения на костер пойду!

— Иди, кто тебя держит! Вон площадь, вон лес. Собери в лесу хворосту, разложи на площади костер, плесни бензинчиком и гори себе на здоровье синим пламенем. Думаешь, хоть кто-нибудь пошевелит пальцем, чтобы удержать? И не надейся! Еще и подтолкнут! То-то шуринок твой обрадуется!

— Не обрадуется! — затравленно уполз, вжался в спинку стула Георгий Николаевич.

— Это почему ж ты так уверен? Что ему за корысть тебя кормить и поить?

— Профессор Чиж — великий человеколюб!

— Э-э, брат, все мы человеколюбы! Все мы людей любим, только каждый на свой лад.

— Он врач от Бога! Он не может иметь таких подлых мыслей!

— Ну-ну, а еще кто?

— Собиратель, — упавшим голосом произнес философ. — Нумизмат.

— Кто?! — теперь уже Виталий Алексеевич подскочил на стуле, и в нежилой тьме его очков мелькнуло нечто, огонек какой-то.

— Нумизмат.

— Не-ет, ты шутишь? Да ведь я и сам... нумизмат! Ну-ка, ну-ка, расскажи. И что же он собирает? Конечно, я понимаю: ездит по заграницам, ему и карты в руки, вот и собирает. Валю... монеты там разные, да? И золотые есть?

— Есть.

— Хо! Что это мы, Жора, про пиво совсем забыли, выдыхается. Официант! Еще шесть! Ах ты, Георгий! Победоносец!

«ПРОФЕССОР-ХУЛИГАН!» — так озаглавлен был фельетон, напечатанный в «Правде Благова» на следующий день после отлета Всеволода Петровича в Японию. Начинался он замысловато, с тонким намеком на неотвратимость полного морально-нравственного крушения героя фельетона. «Как гласит народная мудрость, лиха беда начало. Известному профессору, знаменитому кардиохирургу В. П. Чижу мало показалось славы медицинского светила, захотелось ему еще и славы, так сказать, «по совместительству», славы политиканствующего демагога. Лавры некоего столичного академика, провозглашенного «борцом», «непримиримым воителем», не дают спать нашему многоуважаемому профессору. И вот...»

Далее речь в нем шла о том, как возжелавший славы труженик скальпеля во главе группы подвыпивших юнцов и хулиганствующих элементов вышел на так называемую «демонстрацию», которая никем не была санкционирована, прикрывая неуемное свое честолюбие безответственными лозунгами. При этом очень тонко высказывалась мысль, не подпоил ли профессор юнцов медицинским спиртом, поскольку наверняка в подведомственном ему кардиохирургическом центре этот вожделенный продукт чуть ли не рекой льется и не попользоваться им может разве что только круглый дурак. Надо отдать должное автору фельетона: он нигде прямо не утверждал, что сам профессор был в стельку пьян, но, опять же, можно предположить и такое. Благодаря оперативным действиям органов правопорядка удалось вовремя пресечь хулиганские выходки, ликвидировать очаг в самом зародыше, в противном случае неизвестно, какие беды могли обрушиться на город. Кончался фельетон традиционным: «К ответу!»