– Адрес тут. Когда война закончится, напиши маме. Меня убьют. Не приду домой. А ты напиши, фрау. Мама знать будет.

Взяла я эту коробчонку, а сама думаю, куда деть её, а ну как найдут? Постояли мы с ним друг напротив друга, поглядели. А после, уж не знаю, как это получилось, само как-то вышло, подняла я руку и перекрестила его. А он заревел. Горько так заревел. Руку мою взял и ладонь поцеловал. Развернулась я и побежала оттуда. Бегу, сама ничего от слёз не вижу.

– Ах ты ж, – думаю, – Война проклятая, что ж ты гадина наделала?! Сколько жизней покалечила. Сыновья наши, мальчишки, убивать идут друг друга, вместо того, чтобы хлеб растить, жениться, жить всласть.

Тут слышу, хруст какой-то, ветки хрустят, за кустами мужики показались, и узнала я в них наших, тех, что в деревню пришли недавно.

– Что делать?

И я нож из кармана вытащила, да ногу себе и резанула. Тут и они подошли.

– Что тут делаешь? Чего ревёшь?

– Да на заимку ходила, силки проверяла, да вот в потёмках в избе наткнулась на железку, порезалась, больно уж очень.

– Так чего ты бежишь? Тут перевязать надобно, – говорит один из них, и ближе подходит.

– Да я сама, сама, – отвечаю.

С головы платок сняла, да и перемотала ногу-то. Ну, и бегом от них в деревню. А они дальше, в лес пошли.

Мила слушала прабабушку, раскрыв рот, и забыв про время. Ей казалось, что смотрит она фильм, а не про жизнь настоящую слушает. Неужели всё это с её бабой Маней произошло?

– А дальше что, бабуля? Что с Дитером стало?

– Не знаю, дочка, может и ушёл, а может наши его тогда взяли. Он больно слабый был, вряд ли смог убежать далёко. Да и я тогда выстрелы слышала, когда из леса-то на опушку вышла. Думаю, нет его в живых.

– А что же стало с той шкатулкой? Ты написала его матери?

– Нет, дочка, не написала. Времена тогда были страшные, боялась я. Ну, а после, когда много лет прошло, порывалась всё, да думала, а надо ли прошлое бередить? Так и лежит эта шкатулка с тех пор.

– Так она цела? – подскочила Мила, – Я думала, ты уничтожила её.

– Цела, – ответила бабушка, – И спрятала я её на самом видном месте. Долго я думала, голову ломала, куда мне её деть, а потом и вспомнила, как мне ещё отец мой говорил, мол, хочешь что-то хорошо укрыть – положи на видное место. Вот у колодца я её и закопала ночью. Там много ног ходило, землю быстро утоптали, отполировали даже. А я до сих пор помню, где именно она лежит.

– А покажешь мне?

– Покажу.

В тот же день Мила принялась копать. Было это нелегко. Земля и вправду была отполирована и тверда, словно бетон. Но, мало-помалу, дело шло, и через какое-то время Мила с трепетом достала на свет, завёрнутую в трухлявую тряпицу, небольшую металлическую коробочку. Ночью, когда бабушка уже спала, Мила сидела за столом и разглядывала тронутую временем, но всё же довольно хорошо сохранившуюся фотографию женщины средних лет и жёлтый сложенный кусочек бумаги с адресом.

Бабы Мани не стало десятого мая. Она встретила свой последний в жизни Праздник Победы, и тихо отошла на заре следующего дня. Душа её теперь была спокойна, ведь она исповедала то, что томило её многие годы – невыполненное обещание, данное врагу.

Мила нашла Дитера. Невероятно, но он был жив, и все эти годы он помнил фрау Марию, которая спасла ему жизнь. Жил он по тому же адресу, что был указан на клочке бумаги, отданной бабе Мане в том далёком сорок третьем. У него было четверо детей, два сына и две дочери, одну из дочерей он назвал Марией, в честь русской женщины, что подарила ему вторую жизнь. Милу пригласили в гости, и она, немного посомневавшись, всё же поехала. Она увидела вживую и Дитера, и его детей, и внуков. Теперь над их головами было мирное небо, они не были врагами, но сердца их помнили то, что забыть нельзя, то, что зовётся голосом крови, чтобы никогда больше не повторилось то, что было. Говорят, что воюют политики, а гибнут простые люди, наверное, так оно и есть. Многое минуло с той поры, поросло травой, стало памятью. Наши Герои всегда будут живы в наших сердцах. А жизнь идёт. И надо жить. И никогда не знаешь, где встретит тебя твоя судьба. Любовь не знает слова «война». Милу она встретила в доме Дитера. Спустя год она вышла замуж за его внука Ральфа. Вышло так, что тогда, много лет назад, на лесной глухой заимке, её прабабушка Мария решила судьбу своей правнучки.

– Ветрено нынче, – заметила баба Аня, выглянув в окно, у которого стоял большой стол, покрытый скатертью, – Ишь чо занесло, верно дождь будет.

Кот Афанасий, а по-домашнему – Феня, внимательно слушал хозяйку, сидя на стуле. Баба Аня задёрнула тюлевую занавеску, и, кряхтя, прошла к старенькому серванту. Открыв дверцу, она вынула из его недр стопку писем, и вернулась к столу.

– Айда-ко Митюнькины письма перечитаем, – сказала она коту, водружая на нос очки с толстыми стёклами, и доставая сложенный вчетверо тетрадный лист из первого конверта.

Феня кивнул, и, свернувшись клубочком на круглом вязаном коврике, устроился поудобнее и приготовился слушать.

– Здравствуй, бабаня! Мама сказала, что летом я поеду не в деревню, а в какой-то там лагерь. А я не хочу в лагерь, я к тебе хочу. На что мне этот лагерь? А в деревне весело. Мишка приедет, и Колька тоже, и все пацаны наши. Год я, наверное, без троек закончу. Вот только математику подтяну. А маму я всё равно уговорю, чтобы к тебе меня отпустила. А если не отпустит, я сам приеду, сбегу и приеду. На какой электричке ехать, я знаю.

Баба Аня засмеялась:

– Ишь чо пишет-то, а Феня, сбегу, говорит. Ой Митька! Отчаянной! И ведь так и приехал ко мне в то лето, настоял на своём.

Кот промурчал что-то в ответ.

– Когда Митька говорить-то научился, так вместо баба Аня, стал бабаня говорить разом, так и привык, бабаня да бабаня.

Баба Аня поправила очки и аккуратно, чтобы не помять листочек, вложила его обратно в конверт, а после взяла в руки второй.

– Здравствуй, бабаня! По телевизору говорят, что зима будет в этом году холодная, приезжай к нам в город зимовать, а? Мы с тобой будем жить вместе в моей комнате. Я сам на диванчике лягу, а тебе свою кровать отдам, тебе удобно будет. Станешь мне свой кисель варить и манную кашу, а на ночь рассказывать что-нибудь про старое, я твои рассказы обожаю! Приезжай, бабаня!

– Об тот год и, правда, зима выдалась холодна, – задумалась баба Аня, – Митенька обо мне беспокоиться стал, внучок. Да и сын тоже сказал, мол, давай, мать, к нам на зиму. Думала я, думала, скотину уж не держу, можно и поехать. Уехала. Дак до весны, Феня, еле дотерпела. Эх, не жизнь это в квартире. Всё вот вроде хорошо – тепло, и печь топить не надо, и снег грести, дворники тама всё убирают, ан нет. Не то, Фенечка, не родное всё.

Баба Аня убрала в конверт второе письмо и взялась за следующее. Ходики мирно тикали в натопленной избе, отсчитывая минуты и часы. Старая раскидистая берёза под окном шумела и качалась от ветра, роняя последние жёлтые листья. Скоро уже начнутся первые заморозки, полетит снег, запорошит землю.

В сенцах стукнуло, зашуршало, затопало, скрипнули половицы – кто-то пожаловал в гости.

– Егоровна, дома ль?

– Дома, Никитишна, дома, проходи.

На пороге показалась махонькая, сухонькая старушка в цветастом платке и чёрной фуфайке. Повесив фуфайку на крючок у входа, она прошла в переднюю.

– Чаво делаешь?

– Да письма вон Митькины перечитывать взялась.

– Ну, и я послушаю, коли. Давно уж не читали.

– Садись, садись, Тоня, сейчас чайник поставлю.

– Да обожди с чайником, айда почитаем.

Баба Аня взяла из стопки поменьше следующий конверт и продолжила:

– Здравствуй, бабаня! Ну, вот уже и полгода я здесь. Прошёл учебку, и теперь отправят меня в другую часть служить. Куда, пока не знаю точно. Кормят хорошо, и вообще всё нормально, ты там не волнуйся за меня, а то давление поднимется, а фельдшера нашего не найти, как всегда, ты же знаешь. Я тут даже подрос, думал дальше уже некуда, и так под два метра был, а тут ещё на три сантиметра вырос, недавно измеряли нас в медсанчасти, вот что армия с людьми делает, бабаня! Ну, давай, до свидания, береги себя, целую и обнимаю!