Довольный Гаврилка подмигнул Степану и тот заулыбался в ответ. Спускаясь по скрипучим сходням, Степан махнул на прощание рукой, и Гаврилка скрылся в толпе следом за своим долговязым Венедиктом Карловичем.

А перед Степаном зашумел пугающий город, повозки гремели по каменистым мостовым, и Степан со страхом подумал, как бы ему выбраться поскорее за город, на дорогу до большого тракта. Идти меж полей и лесов ему было куда спокойнее, чем такая толчея… А может и паровозом повезёт проехаться, знать бы ещё – как на него попадают, чтобы в нужное-то место уехать. Выпал Степан из жизни, на дюжину лет, а теперь казалось, что чуть не на всю жизнь и выпал…

Из города Степан выбирался долго, плутал по узким улочкам, и уже совсем было отчаялся выйти на нужную дорогу. Однако и здесь не обошлось без добрых людей. Присев у колодца на какой-то кривой улочке меж небогатых домов, Степан наполнил водой свою баклагу и посмотрел в вечереющее небо.

«До ночи мне не выбраться видать, то-ли город большой, то ли меня чёрт кругами водит, – думал он, омыв лицо колодезной водой, – Дед Аким говорил, что надо мимо церквы большой, да по прямой… А я где не туда свернул, попробуй теперь, разбери!»

– Что, путник, притомился? – возле него остановился мужик верхом на вороной кобылке, – Дай-кось, и я коника напою, мне ещё три версты пути… Ужо скоро дома буду!

– Мил человек, скажи ради Бога, как мне на дорогу выйти, чтоб на тракт вывела? Где-то я не туды попал…

– А и верно, что не туды, – рассмеялся всадник, и спешился, – Видишь вон в далеке большой дом с ворота́ми? Вот ты перед ним сверни на улочку, да иди до пруда, а от пруда увидишь церковь, иди до неё. Там уже прямая дорога от неё тебя и выведет. Куда ж ты на ночь-то глядя? До тракта далече пешему.

– Да я не спешу, сколь дни надо, столь и пойду, -отозвался Степан, -Спасибо тебе, добрый человек! Доброго тебе пути!

– И тебе помогай Бог! – путник подождал, пока лошадь напьётся, хлопнул её по пыльному боку и заспешил своей дорогой.

Разведав таким образом дорогу, Степан заспешил по указанному всадником пути, он хотел до темна выбраться из города и заночевать где-то в лесу, или на пустующем до жатвы гумне. Ему не хотелось снова вдыхать знакомый запах прелой соломы от тюфяка на постоялом дворе. Подобный тюфяк служил ему постелью долгое время, а сейчас он предпочтёт такому голую землю.

Солнце уже почти село за кромку леса, только краешек ещё разливал по небосводу свои тёплые лучи. Степан уже выбрался из города, и о том, что он идёт верным путём, ему говорили остановившиеся на ночлег подводы. То в постоялом дворе у дороги, а то и простом хозяйском подворье стояли гружёные телеги, рядом расположились на отдых усталые люди.

Возле большого озера, широкой гладью раскинувшегося справа от дороги, редким лагерем расположились те, кто посмелее. Степан приметил, что это были люди крепкого сложения, видимо большой ватагой возвращающиеся либо с ярмарки, либо ещё с какого-то большого торга.

Рядом с такой вот компанией из семи примерно человек он и решил расположиться на отдых, пройдя чуть дальше от стоявших покоем вокруг костра подвод и тихо переговаривающихся между собой людей. Они приметили Степана, разговоры смолкли, все настороженно смотрели, что будет делать пришлый человек.

Степан же разулся, сел на небольшой обрубок бревна, валявшийся на самом берегу, и положил рядом свой мешок. Ноги гудели от долгого пути и жары, уже дававшего себя знать лета, Степан огляделся и убедившись, что густая ракита и высокий камыш скрывают его от посторонних глаз, скинул одёжу и полез в воду. Добыв с самого дна своего мешка тряпицу, он развернул её и осторожно потёр меж мокрых ладоней небольшой кусок душистого мыла. Это ему дала старенькая матушка смотрителя Севостьянова, Аглая Осиповна. Дюже она такое любила – в доме смотрителя она блюла такую чистоту, что ни единая пылинка без её ведома не могла лежать на выскобленном до́желта полу.

– Бери, Степан Фёдорович, вещь это полезная! – говорила старушка, заворачивая мыло в чистый рушник, – А в дороге, так и вовсе без неё неможно. Ты меня, старую, слушай – ежели станешь себя в чистоте блюсти, то и здоровье сохранишь, никакое поветрие к тебе не пристанет. Да и люди на тебя будут смотреть хорошо, и самому будет благостно. Это не в пример зольного щёлока, полезная для здоровья вещь.

Степан и не спорил, с благодарностью брал, что дают и не переставая молился о всех благодетелях, собиравших его по доброте своей на долгую дорогу.

Вода в озере была ещё холодной, летнего тепла было пока мало, но после купания Степан почувствовал, как силы возвращаются к нему, озябшее тело словно иголками покалывало, унимая усталость в ногах. Облачившись в чистую рубаху, он развесил на ветках постиранную в надежде, что к утру она высохнет на свежем ветерке. В остроге он никак не мог привыкнуть именно к этому – к грязной одежде и редкой возможности её постирать, потому теперь с наслаждением вдыхал аромат мыла, исходивший от него.

Достав скудный свой паёк, он собрался было перекусить, да и устраиваться спать, подложив на траву свою сермягу, как вдруг кусты зашуршали, Степан вздрогнул и поднялся на ноги. Перед ним из спустившегося на озеро сумрака показался человек в светлой полотняной рубахе:

– Здрав буде, человек добрый, – сказал незнакомец, – Прости, что я незван к тебе…. Мы тут с мужиками с базару вертаемся, костерок у нас, похлёбка… пойдём к нам?

– И тебе здравствовать, – ответил Степан, пристально разглядывая незнакомца, идти было боязно, но и отказаться не хотелось, – Да что вас беспокоить, я уж сам тут обустроился, заночую. До тракта я иду по своей надобности, не по пути с вами, в обратную считай сторону.

– Пойдём, так ведь и тебе, и нам покойнее будет… старшой у нас говорит – что там один человек, в компании-то всем лучше…

Степан понял – ему беспокойно, кто бы его, одинокого путника не обидел, а им, что с выручкой возвращаются домой, тоже страшно – чего он там задумал, сидит один в кустах. А ну как тать какой?!

– И правда, ватагой-то не так и страшно ночевать, – кивнул Степан, – Сейчас иду, соберу только свой скарб маленько… рубаху вон повесил сушить.

– У огня скорей высохнет, – посоветовал незнакомец, – И на соломе спать, всё не на голой земле.

Степан собрал пожитки и через кусты пошёл вслед за незнакомцем, который при свете костра оказался молодым парнем лет семнадцати. У костра сидели трое бородатых мужиков, ещё люди спали кто на телеге, кто под нею. Трое тихо переговаривались под треск костра, а увидев Степана замолкли сперва, и один, видимо старший, сказал:

– Здравствуй, человек добрый. Садись к нам, повечоряем чем Бог послал. Как тебя величать? Я – Илия Федотыч Миронов, это сыновья мои, а там братко мой, да сродник Антип. Вон и спутник наш, тоже идёт попутно на паром, Захаром назвался.

– Степан Фёдорович я, – ответил Степан, – Благодарствуйте, люди добрые, – он присел у костра и обвёл присутствующих взглядом.

В том, кого назвали Захаром, он в неприятным удивлением и даже некоторым страхом признал того, хитроватого, с парома. Он и теперь сидел чуть поодаль, прислонившись спиной к высокому вязу, и прищурившись смотрел на Степана.

Не понравился Степану его взгляд, да что скажешь – самого позвали вроде как бы «в гости», а как известно со своим уставом в чужой-то монастырь не ходят! Только зачем же этот Захар идёт в обратную-то сторону, если он давеча со Степаном на одном пароме в этот городок и прибыл…

Степану дали миску с кашей, повеяло мясным духом, и он с трудом сдержался, чтобы не начать быстро, как привык за последние года, орудовать ложкой. Ел медленно и степенно, с удовольствием ощущая, как силы наливают тело, а от сытой еды начинает клонить в сон.

Но только беспокойно было Степану, как ни клонилась голова прилечь на посланную рогожу, а крепился. Дождался, когда все затихли. Сыновья Илии Федотыча давно посапывали, раскинув руки в стороны, последним улёгся спиной к костру и ровно задышал этот самый Захар. У костра остался сам один Илия Федотыч, ковыряя длинной полкой сыплющие искрами головни.