Потекли слёзы по обветренным щекам Степана, уткнулся он в дедову спину и зарыдал, как ребёнок. Матушка названая, её доброта да ласка обогрела его, спасла от гибели неминучей, и вон как сталось – не пришлося увидеться боле на этом свете, не пришлося снова обнять да в ноги поклониться!
Когда вернулись, закрутилось всё для Степана, словно бы покрытое тёмной пеленой. Причитали бабы, дьяк читал молитвы, мужики стояли с поникшими головами. Вот и нашла покой светлая душа, ушла Марьюшка к своему Ване…
После в доме на Бондарихином выселке собралась семья. Во главе стола сидел Архип Гаврилович, поглядывая на сродников. Степан постеснялся за стол-то лезть, всё же он тут пришлый, но дед Архип поманил его и указал на место рядом с Макаром и Ефимом:
– Садись, Степан Фёдорович, поди ж ты нам не чужой, не посторонний! Агафья, лучину прибавь, уж вон темнает как.
Агафья Тимофеевна, родня сестра Марьи, очень на неё походила – та же стать, те же глаза и улыбка, и глядя на неё Степану снова хотелось зарыдать в голос.
– Я вот что думаю, – начал дед Архип, – Ты, Степан Фёдорович, Марье нашей за сына стал, потому не тужи, оставайся в дому, сколь тебе надо. А надумаешь насовсем остаться – примем тебя, родной ты нам ужо стал. Дом добрый, справный, живи, а чем надо – поможем. Да и сам ты мужик хороший, глядишь и хозяйку приведёшь сюда. Мы все своим хозяйством давно живём, вот и станешь нам за брата!
Степан с удивлением обвёл всех глазами, как же…ведь чужой он им… но мужики согласно кивали головами, женщины смотрели одобрительно.
– Благодарствуй, Архип Гаврилович! И вам всем земной поклон, и вы мне все родные стали! Да только думал я по весне-то в родную сторону отправляться, у меня ведь матушка… может жива ещё, хоть вестей от неё я давно не получал. А всё же надеюсь, может жива, родимая! Мне здесь и места нравятся, и люди всё хорошие, душевные… а всё же… думал, может и вернусь опосля… как будет, только Богу ведомо.
– Да что, ежели так, то конечно надо идтить, – сказал дед Архип, – Марья мне говорила про то, зачем ты в родные края вертаешься. Не сказывала она никому, а болела сама последние-то свои дни, хворь всё шибче её мучила, вот и просила меня… Ежели не станет её, не бросить тебя, Степан, подсобить. До весны покуда тут живи, а хошь дак ко мне перебирайся. Рыжуху свою Марьюшка тебе велела отдать, так что уж не пешком по весне в путь неблизкий отправисся. Соберём, что надо, да обратно станем ждать, коли надумаешь.
Сидящий рядом со Степаном Макар похлопал его по плечу, горько покачивая головой, тяжела эта доля, горька потеря.
Осиротел дом, словно бы даже и поник, не таким стал светлым, с ним вместе словно бы и сам Степан осиротел, всё думалось – вот откроется дверь и войдёт названая матушка, глянет эдак-то строго и по-доброму…
Дед Архип Степана не оставлял, приезжал часто, бывало, что и оставался на пару дней. У него во дворе теперь Макар заправлял, когда отец в отъезде бывал, да и силы у старика уже были не те, вот и жалели его сыновья, сами хозяйство справляли.
– Я ведь утаил от тебя тогда, – сказал как-то дед Архип, когда сели они со Степаном чаёвничать вечерком, – Думается мне, что неспроста Марьюшка наша… я там глядел – следы были на снегу, словно Рыжуха шарахнулась, словно испужалась кого. Может зверь выскочил, да и Марьюшку испугал, вот сердечко то и не сдюжило…
– Матушка никакого зверя не боялась, – задумчиво проговорил Степан, – Ты, дедо, и сам знаешь, как она с мужниным ружжом управлялась… А что, дальше в лес ничего не смотрел, какие следы были?
– Да нет, словно бы и заметено всё, снег рыхлый был тогда. Кто теперь знает, что там случилось, а я это тебе к тому говорю… Ты и сам знаешь, какие слухи ходят, а ты тут на выселке один-одинёшенек. Собирайся ко мне, дом закроем, ставни заставим, скотину ко мне али к Агафье на двор. Всё не так за тебя боязно будет, – дед Архип помолчал, – Сказывают, что опосля пожара-то в Ярмилино молодцы незнакомые нет-нет, да и появятся, словно бы проездом или по делам. Кто-то с пьяных глаз видать про кошель разболтал, дак и стали ходить с расспросами, дознаваться… Не Микитины ли робяты, я вот что думаю! Такие гроша из рук не выпустят, а тут целый кошель, серебро, да червонцы были, сам же видал. А Баланов, урядник-то ярмилинский, неплохой мужик, да только… как вина выпьет, дурак-дураком, прости Господи! Мог ведь и про тебя рассказать, что ты кошель-то отыскал, да их известил о находке.
– Ладно, дедо, чему быть, того не миновать, – вздохнул Степан, – Что ж теперь, эдак-то и на любом углу могут укараулить да прибить. Нигде не спрячешься от такого, да я и не хочу.
– Я вот теперича и думаю, может и хорошо, что ты в свою Сосновку собрался, – покачал головой дед Архип, – Мабудь, уж там спокойнее народу живётся. И тебе без опаски по стороне родной гулять придётся.
Весна не торопилась, осторожно ступая по заснеженному лесу, делая своими тёплыми ладошками малые проталинки на взгорках, Степан так и жил покуда на Бондарихином выселке, ходил в работу, когда звали, то в Богородское, а то и дальше. А звали всё чаще, и он тому был рад, потому что сидеть на месте было хуже, тоскливо и муторно болела душа. А в работе он словно всё и забывал, выводил узоры, сдувая мелкую древесную стружку. Работа у него словно бы шибче пошла, рука налилась силой и умением, та книжица, подаренная Марьей Тимофеевной, очень ему помогла – как держать инструмент, как дерево готовить, всё там было написано. Молва о мастере расходилась всё шире, и теперь у Степана было достаточно денег на дорогу, может даже ещё и на обзаведение какое хватит, когда он окажется в родном краю.
В то утро Степану не спалось, поднялся спозаранку, заря только занялась за лесом. Управившись во дворе, где теперь и работы-то было немного – корову да телят свели к Агафье Тимофеевне, остались только с десяток кур да Рыжуха – Степан задумал изукрасить ворота. Вот уедет он восвояси, а тут память о нём останется, как осталась память о Марье Тимофеевне и Иване Михеевиче.
Он подбирал в сарае доски, когда услышал, что к воротам кто-то подъехал. Выглянув, он с удивлением увидел Ярмилинского урядника Баланова, вылезшего из брички и прохаживающегося у калитки.
– Ну, здравствуй, Степан Фёдорыч, а я к тебе, – сказал Баланов, и Степан подивился его тону, вежливому, уважительному, а ведь в последнюю их встречу Баланов по-другому разговаривал с бывшим каторжником…
– Здрав буде, Савелий Яковлевич, – настороженно сказал Степан, чего ожидать от такого гостя он не знал, – Проходи в избу, гостем будешь.
– Ты, Степан Фёдорыч, на меня не серчай, что я в прошлый-то раз с тобой так… Виш ли, мил человек, много тут делов натворили бывшие-то, лютуют, вот я тебе и не поверил сперва!
– Ладно, кто старое помянет, тому, как говорится, глаз вон, – махнул рукой Степан.
– Слыхал я, руки у тебя золотые, – сказал Баланов, усевшись на скамью под образами, – Был и в усадьбе, Беспалов тебя дюже нахваливал. Вот, и я решил в работу тебя позвать. Как, не откажешь? Оплачу всё чин чинарём, не бойся. Стол и кров, всё тебе будет, как скажешь.
А как тут отказать, думалось Степану, согласился конечно. В оговорённый срок собрался, запряг Рыжуху и отправился к деду Архипу, чтоб кобылку там оставить на присмотр, да обговорить, чтоб за домом в его отлучку приглядели.
Работы Баланов дал немного, больше супруга его беспокоилась, уж очень ей хотелось, чтоб у них вдому такие же узоры были, как в барской-то усадьбе. Высокая и худая Софья Алексеевна, под стать своему мужу, она строго сводила брови и спрашивала мастера, точно ли будет «как там, в часовенке»? Степан кивал головой и улыбался в бороду, часовню ту он доделал давно, и с той поры на его работу пошёл хороший спрос.
В семье урядника ребятишек было пятеро, мал-мала меньше, и снова Степан в свободную минутку резал игрушки, теперь они у него получались ещё быстрей да краше. Особенно к нему прикипела урядникова дочурка Машенька, девчушка годов шести, ясноглазая и добрая, приносила Степану угощение и просто сидела рядом, глядя, как он режет на досочке птичек и ягодки.
